Бенефис - [9]

— Его приход унижает тебя. Что общего имеет водыпроводчик — он и средней школы не кончил — с тобой? Тебе нужен водыпроводчик, нужен он тебе?

— Какое имеет значение, кто мне нужен, папа, мне двадцать восемь лет, — сказала она.

— Только не водыпроводчик!

— Он хороший парень. Мы с ним знакомы уже двенадцать лет, со школы. Человек он порядочный, у него неплохой заработок, и притом верный.

— Хорошо. — Розенфельд рассердился. — Ну так я не имею верного заработка. Ну же, ну, сыпь, сыпь соль на мои кровавые раны.

— Папа, прошу тебя, не лицедействуй. Я всего-то и сказала, что у него верный заработок. О тебе речи не было.

— Это кто лицедействует, я лицедействую? — взорвался Розенфельд, грохнул дверью ледника и повернулся к Софи: — Пусть я не имел верного заработка и не всегда мог содержать тебя и твою мать, зато со мной вы имели возможность посмотреть мир, завести знакомство с величайшими еврейскими актерами нашего времени — Адлером, Шварцем, Бен-Ами, Гольденбергом[11], все они приходили в наш дом. Ты слышала, как умнейшие люди говорят о жизни, о книгах, музыке и всяких искусствах. Ты ездила со мной на гастроли повсюду. И в Южную Америку. И в Англию. И в Чикаго, Бостон, Детройт. Отец твой так играл Шейлока на идише, что американские критики ходили его смотреть и хвалили его до небес, вот какой у тебя отец. Вот как надо жить. Вот это я называю жизнь. С водыпроводчиком такого ты не будешь иметь. И кого, я спрашиваю, он приведет к тебе в дом — других водыпроводчиков, и они будут сидеть на кухне, говорить о трубах и как починить протечку в уборной? И так надо жить? И это ты называешь разговор? И когда он сюда приходит, он открывает рот? Говорит только «да», «нет», как заведенный. Нет, так жить тебе не надо.

Софи слушала отца молча.

— Пап, ты несправедлив, — сказала она невозмутимо, — ты его запугал, он боится разговаривать с тобой.

Ее ответ, похоже, устроил Розенфельда.

— Что ты так торопишься? — уже более миролюбиво сказал он. — Ты найдешь и получше.

— Прошу тебя, оставим этот разговор.

* * *

Раздался звонок. Софи нажала кнопку домофона.

— Пап, очень тебя прошу, будь с ним повежливее.

Розенфельд ничего не ответил, повернулся к плите, Софи пошла в ванную.

Эфраим постучался в дверь.

— Входите!

Дверь открылась, он вошел. Рослый, отлично сложенный, чисто одетый. Волосы тщательно приглажены, а вот руки набрякшие, красные: ему то и дело приходилось их отмывать горячей водой, а все равно ладони в мозолях, под ногтями грязь. Увидев, что в комнате только отец Софи, он смутился.

— Софи дома? — спросил он.

— Добрый вечер! — ехидно сказал Розенфельд.

Эфраим покраснел.

— Добрый вечер, — сказал он. — Софи дома?

— Сейчас придет.

— Спасибо. — Эфраим так и остался стоять.

Розенфельд налил в картошку молока, поковырял ее вилкой.

— Так ты теперь имеешь работу на новостройке?

Эфраим удивился такому вежливому обращению.

— Нет, — сказал он. — Мы работаем на военно-морской базе, на новых судах.

— Ну-ну, и много на кораблях уборных? — спросил Розенфельд.

Эфраим не ответил. Софи вышла из ванной — она прибрала волосы, повязала голубую ленточку под цвет халата.

— Привет, Эф, — сказала она.

Он кивнул.

— Садись, — она придвинула стул к кровати. — А я прилягу. — Скинула шлепанцы, подоткнула подушку так, чтобы на нее опереться, укрылась одеялом.

Эфраим сел спиной к комнате. За его плечом ей было видно, как отец выложил овощи на тарелку. Потом сел за стол, стал разминать их вилкой.

— Что нового, Эф? — спросила она.

Эфраим сидел, опершись локтями о колени, переплетя пальцы.

— Да так, ничего, — сказал он.

— Ты сегодня был на работе?

— Всего полдня. У меня три недели отгулов.

— Что еще новенького?

Он пожал плечами.

— Слышал об Эдит и Морти? — спросила она.

— Нет, — сказал он.

Розенфельд опустил вилку.

— Они поженились в воскресенье,

— Это хорошо, — сказал он.

— Да, вот еще что. Я купила билеты — на Медисон-сквер-гарден будет концерт, сбор в помощь русской армии. Ты свободен в пятницу вечером?

— Да, — сказал он.

Розенфельд бросил вилку на тарелку. Эфраим не повернул головы, Софи не подняла глаз. С минуту они помолчали, потом Софи снова завела разговор:

— Да, запамятовала тебе сказать. Я написала в Вашингтон, чтобы тебе выслали анкеты для поступления в гражданскую службу[12]. Тебе твоя мама сказала?

— Да.

Розенфельд стукнул кулаком по столу.

— Да, нет, да, нет, — завопил он. — Ты что, других слов не знаешь?

Эфраим не повернул головы.

— Папа, ну пожалуйста, — молила Софи.

— Да, нет, — вопил отец, — да, нет. И так говорят с образованной девушкой?

Эфраим повернулся к нему и, не снисходя до пререканий, сказал:

— Я говорю не с вами. А с вашей дочерью.

— И это называется — говоришь. Ты не говоришь, ты унижаешь ее своими — да, нет. И это разговор, нет, это не разговор.

— Я не актер, — сказал Эфраим. — Я работаю руками.

— Ты открыл рот, чтобы меня унизить! Так уже закрой его.

У Эфраима дрожал подбородок.

— Вы первый меня унизили.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, — просила Софи. — Папа, если ты не прекратишь, я поставлю ширмы.

— И очень хорошо, поставь ширмы, мои глаза уже не хотят видеть твоего водыпроводчика, — подначивал ее отец.