Белый свет - [11]

Часто к ним, вернее, к Хакимбаю наведывался Алтынбек Саяков. Между ним и Маматаем после той сцены в ткацком, что называется, кошка пробежала. Да и о чем им было говорить? Но Маматай как губка впитывал в себя все, что слышал от них. А они часами могли спорить и решать, как улучшить тот или иной узел станка. Иногда они даже ссорились, но как только кто-то из них нападал на новый и оригинальный ход, все, довольные, искренне и заразительно смеялись. Если же вечер проходил в бесплодных спорах, расставались хмуро и подавленно. И у Маматая вошло в привычку радоваться или огорчаться вместе с ними.

Живя в общежитии, Маматай вскоре узнал всех, вместе со всеми спешил на смену, а в свободное от работы время, когда подбиралась компания, шли в кино или всей гурьбой на танцы.

Но его не тянуло в клуб — он стеснялся и своей скромной одежды, и робкой неуклюжести в обращении с девушками. Потоптавшись для приличия среди таких же, как он, неловких парней, Маматай обычно без сожаления спешил обратно в общежитие, к книгам, к Хакимбаю.

Но ничто в жизни не проходит даром, и настал момент, когда характер Маматая проявился во всей полноте, что стало для многих неожиданностью.

Отчетно-выборное собрание ткацкого цеха шло обычным порядком. Комсомольский секретарь Чинара Темирбаева, не скупясь на похвалу, перечисляла фамилии передовиков. Все это было давным-давно известно, и все спокойно слушали быструю, несбивчивую речь Чинары. Но, перейдя к вопросу трудовой дисциплины, она в числе прогульщиков и бракоделов назвала и Маматая.

Его словно окатили ведром холодной воды. «Как, опять? Да за что она меня позорит?» — чуть было не закричал прямо с места Маматай.

В комнате стоял равномерный приглушенный гул голосов, как всегда, пока не раскачались, выступать никто не спешил. И вдруг неведомая сила подняла Маматая с места, и он, удивляясь своей отваге, услышал немного хриплый собственный голос:

— Можно мне сказать?

Все разом обернулись к нему, и, хотя для него все лица слились в одно, он успел заметить насмешливо улыбавшуюся Бабюшай. От этого к нему вернулась пропавшая было злость и на эту толстую глупую девчонку, и на остальных, спокойно и равнодушно выслушавших, как его, Маматая, ни за что ни про что унизили, и он выпрямился и начал уверенно говорить:

— Мы вот сейчас прослушали обширный доклад о проделанной нами работе. Пусть на меня не обижается Чинара, но, по-моему, это не доклад, а красивая песня о том, какие мы хорошие, кроме отдельных личностей, конечно… Я вот и хочу спросить, будем ли мы и дальше умиляться друг другом или все-таки пора поговорить серьезно и начистоту.

Гудение в зале усилилось, отовсюду посыпались реплики:

— Ишь выискался…

— Перестаньте, парень дело говорит.

И еще сильней несколько подбадривающих голосов:

— Давай, Маматай, давай не дрейфь…

Но громче всех, не выдержав, закричала Чинара:

— Так, по-твоему, не надо было говорить о самом важном?

— Нет, и об этом нужно было сказать, но все же дело администрации — цифры, графики… Есть начальники цехов, старшие мастера фабричных звеньев…

Опять забурлили, зашикали, загудели на разные голоса в зале.

— Значит, комсомольцы должны остаться в стороне?

— Комсомольцы не должны быть в стороне, — все убежденнее звучал голос Маматая, — но, товарищ Темирбаева, работа комсомола — это прежде всего работа с молодежью… Вот скажите мне, раз вам все ясно и от этого, видимо, всегда весело, — не удержался он от колкости, обращаясь к Бабюшай, — почему молодежь, пришедшая из деревни, не остается на комбинате?

— Такие, как ты, и убегают, — вдруг взорвалась Чинара, — во все лопатки убегают, соскучившись по атале![3]

— Вот среди таких, как я, — еле сдержал себя, чтобы не повысить голоса, Маматай, — и нужно вести по-настоящему разъяснительную работу, по-комсомольски…

— По-моему, Маматай говорит нужные вещи, — поддержала его председатель собрания Халида Хусаинова.

Чинара не унималась, щеки у нее раздулись от гнева, тонкие брови застыли в изломе.

— Здесь не детский садик: у каждого есть право поступать, как он считает нужным.

— Право, конечно, есть, но… — Маматай запнулся и, обращаясь уже ко всем, продолжал. — Может быть, кто-нибудь скажет мне, где сейчас те молодые ребята, что вместе со мной поступили на комбинат? Ушли куда глаза глядят. А вот у меня в отличие от вас, Чинара, душа за них болит, потому что я знаю, каково быть на перепутье… А еще я хочу спросить лично вас, секретарь, почему вы назвали меня среди прогульщиков?

— Ах вот чем дело? — с язвительным, все понимающим смешком обвела всех присутствующих взглядом Чинара. — Могу уточнить: за хулиганство.

— Даже в этом, секретарь, вы не сочли нужным разобраться. Так вот я хочу хотя бы сейчас внести ясность: на меня напали, когда я вступился за наших же комбинатских девчат, — голос у Маматая был сухой и серьезный, подчеркивающий всю официальность заявления.

— Правильно!

— Он говорит правду!

В зале начался такой шум, что Чинара чуть не сорвала голос, обращаясь к председателю:

— Регламент! Соблюдайте регламент!

Но удержать в своей власти взбаламученный выступлением Маматая зал Чинаре было, уже не под силу. Много наболевшего и пережитого было высказано на этом собрании, это особо подчеркнул в своей речи представитель горкома комсомола. А при голосовании Маматая выбрали в новый состав цехового комитета.