Белый саван - [38]

Гаршва сбросил одеяло, снял халат и улегся рядом. Пальцы Эляны ласкали его тело.

— А знаешь, что случилось с отважным юношей? На следующее утро он посетил этот же дом. Разыскал сторожа, и тот впустил его внутрь. Дом стоял на запоре уже несколько лет. Юноша нашел все таким, каким видел в последний миг, когда убегал. А стволы деревьев… Какой-то резчик по дереву начал делать фигуры святых, да так и не закончил. Почему он бросил свою работу, неизвестно. И…

— И что?

— Я вру. Эту историю мне рассказала старушка-поль-ка. Я побывала в том доме. И даже пыталась играть на трухлявом клавесине. Звуки — сплошной диссонанс. Пыль. Холод. А позолоченные статуи довольно сносно сохранились. Тебе понравилась эта история?

«Она возбуждает себя подобными историями. Гофман воскрес, чтобы восславить Эроса», — подумал Гаршва, а вслух произнес:

— Я вспомнил мать.

— Люби меня, — сказала Эляна.

Снова были лишь репродукция Шагала, аккуратно расставленные и разбросанные книги, пепельница с окурками, женская сумочка, брошенная одежда, раскоряченный мальчуган Soutine, мятая простыня, два стакана на линолеуме и рядом — скомканное одеяло в синем пододеяльнике.

Stanley возвращается с двумя чашечками кофе.

— Я приношу свои извинения, — выпаливают оба разом. И виновато улыбаются.

— Пей кофе, — говорит Stanley, придвигая Гаршве чашку.

— Вовсе не хотел тебя обидеть, Stanley, — произносит Гаршва. — Видишь ли, я себе тоже задаю множество вопросов. Ты ведь знаешь, я писатель. Хорошо, что ты вернулся.

— Пей кофе, — только и удается изречь Stanley. Помолчав, он заводит разговор. — Мой отец рассказывал: поляки — горячий народ. Я верю ему — он меня лупил. Да и теперь отлупил бы за милую душу. А вот я с удовольствием бы поколотил кое-кого из гостей. Вообще-то обещаю больше не ругаться по-польски. По-английски, каюсь, но ведь ты мне позволишь?

— О да, валяй.

— O.K., Tony.

— O.K.

Они оба молча пьют кофе.

— Хочешь знать, почему я тяну? — неожиданно спрашивает Stanley, глядя Гаршве в глаза.

— Необязательно.

— Ты у нас вежливый. У меня есть девушка. Та, у которой вместо пупка дырка. Kocham. Ясно?

— Очень даже. У меня ведь тоже есть… девушка.

— Мы такие смешные ребятки. Наверно, мы двойники.

— На свете много двойников. И у них есть девушки.

— А твоя любит тебя?

Гаршва пьет кофе. Наконец, резко бросает:

— Я потерял ее.

— Почему?

— Я отказываюсь от нее.

— Она тебе неверна?

— Я не могу ее любить.

— О, так ты уже…

— Не то. Я болен, Stanley. Недавно потерял сознание. У нас был разговор с ее мужем. Пообещал ему, что больше не будем встречаться. И не впустил ее, когда она ко мне пришла.

— Ты все еще ее любишь?

— Очень, Stanley.

— А чем ты болен?

— Я… и вправду не знаю. Когда-то мне проломили голову. Но и раньше, в юности, у меня случались припадки.

— У врача был?

— Был. Велел прийти еще раз. Я не пошел.

— Проклятый ад, — зло произносит Stanley и допивает свой кофе. После короткого молчания он обращается к Гаршве уже совсем спокойно.

— А я свою застал с одним клерком из downtown. Но люблю ее, как и прежде.

Посыльные уже ушли. И женщина-фотограф. В углу сидит старичок-watchman и ест макароны. Макароны длинные, он заглатывает их, точно Сатурн своих детей на картине Гойи. Приглушенный бас здешнего капитана тоже уже не слышен. В кафетерии тихо. Как на частной квартире. Еще резче обозначились красно-грязная краска на стенах, темные квадраты от репродукций, отблески рекламных огней, окурки, бумажки от жевательной резинки, сигаретная обертка на полу.

В дверях возникает Кафка. Печальный еврей, в глазах его умудренное знание: Иегова не счел нужным назначить ему аудиенцию. «Почему я не Моисей?» — застыл вопрос в глазах у Кафки. В дверь входит Oskar Wilde. У него в руке подсолнух, он озирается, как будто находится на набережной Сены и по реке плывет труп Дориана Грея. В дверь входит Baudelaire. Он уставился на макароны, которые исчезают во рту у старичка. Это черви, они пожирают его, полуобнаженного. В дверь входит Rimbaud. Он шатается, в руках у него ружья, сабли и штыки. Из его объятий вырывается пьяный корабль. В дверь протискивается пьяный в дым Verlaine. «Ну, какое стихотворение, религиозное или пикантное?» — вопрошает он, пытаясь подольститься, и смотрит на чашечки с кофе. В дверь входит Emily Dickinson. К ее белому платью приколоты пожелтевшие письма. Она внимательно окидывает взглядом Гаршву и Stanley, затем произносит: «Да, господа мои хорошие, элизиум так же далеко, как и соседняя комната». В дверь входит Ezra Pound и с иронией изрекает: «Известно ли вам, что такое phanopoieia и ее части: rose white, yellow, silver[50]; saltus, concave vallis[51]?» И Ezra Pound восклицает «ао! ao!», у него лицо китайского мудреца. В дверях возникает Женя. Ее сопровождает Nietzsche, который в экстазе поет: «Ариадна, я люблю тебя!» В дверь входит мать Гаршвы и смотрит на сына прощальным взглядом.

11

ИЗ ЗАПИСОК АНТАНАСА ГАРШВЫ

Моя мать происходила из дворянского рода. У нее был герб — взметнувшаяся рыба на щите. Но она не любила говорить об этом, и я не знаю нашей точной генеалогии. Разве что запомнил, что она откуда-то из-под Тельшяй.