Белый саван - [40]

Теперь это была отвратительная женщина. Кожа обвисла. Подбородок, щеки, грудь сделались какими-то тряпичными, болтались, точно мокрое белье на веревке. Запекшиеся губы напоминали печать. Тяжело раскачивалось обрюзгшее тело на набрякших ногах. Светлые волосы торчали космами, как у ведьмы. Зубы она не лечила, во рту зияли черные дырки — совсем как глазницы черепа.

И все-таки она убирала комнаты, латала белье, пыталась целовать меня на ночь. Речь ее сильно опростилась. Она двигалась и работала с какой-то обреченностью, словно приговоренный к смерти, который знает, что умрет в тюрьме. Ее воображение оживало во время припадков. Начинались они всегда неожиданно, всякий раз отцу и мне казалось, что это впервые. Поначалу они совпадали с определенными периодами, и какой-то провинциальный врач наобещал, что мать излечится после того, как эти периоды прекратятся. Возможно, это обещание или неизжитая сентиментальность удерживали отца от окончательного решения.

Припадок. Прежде всего — просветление. В глазах матери оживала прежняя нежность. Вся она делалась какой-то легкой, подвижной. Как старушка, вспомнившая молодость. Мы видели, ей хочется сказать нам что-то приятное, и она подбирает слова. Это усилие даже пугало нас. Мы настороженно выжидали. Сейчас все начнется, сейчас начнется, припадка уже не избежать.

— Рыба. Красивая рыба. Серебряная, — приговаривала мать, и ее пальцы шевелились. Так старая и располневшая балерина показывает, какой грациозной она была когда-то. Она устремляла свой взор на отца. Отец обязан был ответить, этого неотвратимо требовал ее пристальный взгляд. Он пытался найти выход полегче.

— Какая рыба, мамуля?

— Серебряная. Она плывет. Помнишь? — мать сдержанно фыркала, и в этом смехе была некая таинственность. — Я всегда говорила, она не умеет варить клубничное варенье. Ни одной целой ягодки. Мало кладет сахара. Что, моя правда?

— Твоя, мамуля, — откликался отец бесцветным голосом.

— Ха-ха. Моя правда, моя, моя, ха-ха. Архангельск — тоже неправильно. Должно быть — Ангельск. Там снег и кружева. А крылья у архангелов вот такие.

Мать вставала и поднимала вверх свое вышивание. Вышивала она уже два года. На замызганном холсте красным крестиком был изображен неправильный орнамент. Этот лоскут означал скатерку, которую она расстилала на ночном столике.

— Верно. У архангелов именно такие крылья, — безропотно соглашался отец.

— Ты считаешь? Ты так считаешь? Считаешь, да?

Мать стояла и ждала ответа. Ответ должен разрешить вселенские проблемы. Она смотрела на отца так, будто тот воскрес из мертвых и теперь явился с того света.

— Я убежден, — отвечал отец. Мать вдруг успокаивалась. Снова садилась. И говорила очень обыденно: — Не думай, что я не знаю. Мне все известно. Ты играешь для учительницы немецкого языка. Играешь, а она — моя, первый раз — для меня играл. Мне раньше играл. Дура твоя учительница.

Моя мать хихикала с видом победительницы. Вредный прокурор выкладывал веские доказательства, сейчас виновный будет наказан, мысленно приветствовали это решение все, кто присягал.

Отец вскакивал. Автоматически поворачивался к висевшей на стене скрипке, но не играл, а направлялся прямо к двери.

— Нет, погоди, погоди, погоди! Раз уходишь, и я больше не твоя, забирай свою одежду, она не моя, не моя!

Тогда я сжимал лицо, не выносил все это. Жутко было видеть происходящее, но и уйти я не мог. Ноги прирастали к полу. Я царапал ногтями себе лицо и слышал отвратительные слова.

— Ты суешь свое тело в ее тело, что ж, суй, суй! На, бери, бери!

— Замолчи, замолчи! — кричал отец.

В красной тьме я слушал этот дуэт. Так могли петь те, кого жгли каленым железом. Господи, отчего я был так слаб? Почему тогда не умел кричать громче их? Почему не мог корчиться на полу, нагоняя страх на других? Я бывал охвачен ужасом. И мог лишь, сцепив пальцы, наблюдать за всем.

Платье и белье матери валялись тут же. Я видел цветы на платье, розовую рубашку, комки чулок. Буря миновала, она сорвала тряпки и набросила на мать черное, короткое одеяние, которое застегивалось под горлом на крючки. Это дождевик еще времен ее девичества. Руками мать придерживала полы дождевика. Возле дверей замер побледневший отец. Тихо. Медленно раздвигался занавес, предстояло досмотреть последнее действие.

Этим криком все завершалось. То был крик единственного, погибающего на земле человека. Я совершенно ясно видел, как дрожит у матери горло. Старая примадонна брала самую высокую ноту. Кровь приливала к щекам отца. Он кидался к письменному столу, вытаскивал никелированный револьвер с барабаном и приставлял дуло к виску. Водил им, совсем как кисточкой для бритья.

— Я застрелюсь, застрелюсь!

А мать продолжала вопить. Отец, отбросив револьвер, подбегал к ней, опрокидывал мать на диван и бил кулаками. Полы дождевика расходились, и я видел голое, жирное тело собственной матери. Теперь она уже не кричала, а выла, словно раненый зверь. И тогда я бежал на улицу и звал на помощь.

Затем все происходило, как в тумане. Успокаивающие соседи; одетая женщинами мать; отец, распластанный на диване; чьи-то голоса, убеждающие меня в том, что я — несчастный ребенок.