На другой день

Прошуршал, обдавая неприятным запахом резины, синий залоснившийся плащ… проскрипели на разные голоса половицы в холодных сенях, на мокром, облепленном желтым листом крыльце… хлопнула подхваченная ветром калитка.

— Ушел! — облегченно сказала Людмила, отходя от окна. Поправила на плечах серый козьего пуха платок. Ей думалось — и свекровь скажет: «Ну и хорошо, что ушел, нечего ему у нас делать».

Но Мария Николаевна даже не кашлянула в знак того, что слышит голос невестки.

И Людмилу вновь охватило беспокойство: зачем люди ходят и ездят? Почему они пристают?.. Забилась в угол дивана и опять ощутила резиновый запах плаща, оглядела мрачную комнату и вся сжалась в комок: стены комнаты, не беленные с ранней весны, закоптились, а потолок… по потолку змеились черные трещины, два бурых пятна от потеков в ненастья шелушились, как лишаи. Да что потолок!.. Тревожный взгляд женщины метнулся по окнам, — в них стояла липкая муть осеннего неба… Даже небосвод поблек, потускнел с того майского страшного дня!

И, словно виновником всего был только что вышедший человек, Людмила повернулась к свекрови, спросила нетерпеливо, с досадой:

— Что ему от нас надо?

Мария Николаевна как сидела, так и осталась сидеть, уткнувшись в ситцевый ворох шитья; при каждом взмахе ее руки поблескивал на указательном пальце никелированный, весь в продавленных точках наперсток.

— Что?..

— Уж и зайти человеку нельзя, — наконец отозвалась старушка. — Ехал мимо, зашел. Да хороший директор и должен ходить и ездить, знать, как живут подчиненные, если помощь потребовалась, помочь.

Людмила прикусила блеклую губу. Нет, в помощниках и опекунах она не нуждается, ни милости, ни сочувствия ни от кого не просит, не ждет. И уж никак не рассчитывала каждое утро и вечер ездить в директорской легковушке. Откуда Абросимов взял, что она бессильна, не может пройти от квартиры до завода пешком? И не одинокая! Что Виктор убит, — неправда! Пройдет день, два, ну, месяц, и точно выяснится — ошибка. Мало ли было ошибок на фронте.

И Людмила оперлась заострившимся подбородком на маленькие синеватые кулаки, вглядываясь в лицо свекрови. «Ведь будет так? — спрашивали ее серые напряженные глаза. — Скажи скорее, не мучь».

Лицо Марии Николаевны, как всегда, было спокойным. Худое и сухонькое, под штрихами тонких морщин, в обрамлении седеньких гладко зачесанных волос. К нему очень шли и легкие в посеребренной оправе очки, и бумазейная в клеточку кофта, и белая шерстяная шаль, накинутая на узкие плечи. Сколько лет знакомо оно каждой черточкой? Десять? Нет, больше, двенадцать лет, с предпоследнего класса десятилетки, где Мария Николаевна преподавала литературу и русский. Знакомо? Дорого, как дороги все ее суждения и советы. Обычно свекрови со скрипом доживают свой век, шипят над каждым движением невесток, эта — совсем другая, эта — и теперь учительница, ей все понятно, она все знает, так пусть скорее…

Кивком головы Людмила отбросила нависшие на лицо белокурые волосы и запальчиво, вновь охваченная надеждой, сказала:

— Ведь правда, мама, в жизни не без случайностей? Вот получили мы извещение, а он, Витя, вдруг! — Людмила развела в стороны руки, придерживая концы платка, словно собираясь взлететь. — Ведь может так быть? Будет?

Мария Николаевна еще ниже склонилась над шитьем. Ей не хотелось показывать своих глаз, а глаза обязательно делались влажными (этого не могли скрыть даже очки) при каждом упоминании имени сына. Она и сама иной раз подумывала о том же, но трезвый рассудок женщины, достаточно пожившей на свете, потерявшей в войнах и революциях немало близких людей, был сильнее неосуществимых желаний. Не могла она подтвердить: «Будет». Но она была старой учительницей, любила детей с их фантазией, пусть наивной, но страстной. «А Людмила, — размышляла она, — хотя ей и двадцать семь лет, и вуз окончила, и работает чуть ли не главным бухгалтером на заводе, в жизни пока что дитя. Так надо ли разуверять, что „вдруг“ возможно? Уж лучше молчать».

— Ну вот, ты опять ничего не сказала, — обиженно проговорила Людмила, зябко кутаясь в платок. — Но я не перестану верить, Виктор вернется, он же был здесь в прошлом году! Он…

Взгляд ее остановился на портрете мужа — гордая, спокойная улыбка и такой знакомый, родной прищур жарких любящих глаз!.. — и Людмила почувствовала подступивший к горлу, готовый вырваться крик: «Жив, верю, жив!» «А похоронная?» — «Она по ошибке». — «А почему нет писем, война давно кончилась?» Людмила сразу повяла. Вот всегда так: чуть начинала с ним говорить, как получалось — вера ее бессмысленна.

…Майор Виктор Баскаков был убит в Германии, когда оставалось сто километров до Берлина и тридцать дней до окончания войны. Смерть застала его при выполнении боевого задания; похоронен товарищ Баскаков с воинскими почестями в районе города Кюстрина, у высоты номер… Так говорилось в похоронной, не сообщавшей всех подробностей смерти, хотя о дорогом человеке хотелось знать все до мелочей.

Похоронная пришла под вечер 8-го мая, а на другой день утром всем стало известно об окончании войны, о победе. Весь город пел, веселился, а две одинокие женщины плакали, им было еще тяжелей, что люди вокруг них ликуют. Тогда-то Людмила и затвердила себе: «Нет, не может этого быть, ведь победа ж, победа!»