На другой день - [2]

И шестилетняя Галочка ничего не узнала о несчастье, постигшем семью.

Зачем мать и бабушка скрыли от нее гибель отца? Они не сговаривались, каждая из них по-своему могла бы объяснить этот поступок. Людмила не хотела понапрасну расстраивать девочку, ведь известие же, ну, явно ошибочное, скоро все разъяснится. У Марии Николаевны были иные соображения. Она знала жестокость войны, знала, какой ее сын, — в случае чего, не посчитается с жизнью, — старушка больше поверила — нет в живых. Но она смотрела вперед: Людмила еще молода, красива, жить все равно надо, значит, она не останется одинокой, значит, у Гали появится новый отец. Так пусть девочка покуда не разберется в том, что произошло. Когда она подрастет, все станет ясным само собой; Галя еще успеет преклониться перед геройством родного отца.

Прошло четыре месяца. Людмила все еще надеялась: Виктор вернется; она посылала письма в его артиллерийскую часть, хотя и не приходило ответов (однополчане могли разбрестись по другим частям или демобилизоваться), который раз запрашивала бюро розысков… Мария Николаевна не ждала ничего хорошего; сама не ждала, а невестке ждать не мешала.

— Обедать будем? — спросила она, чтобы прервать затянувшееся молчание, и, отложив шитье, заторопилась к электрической плитке, раз, другой вставила в белый фарфоровый штепсель вилку с длинным шнуром.

— Нет тока? — догадалась следившая за нею Людмила. — Опять отключили! И когда они отремонтируют линию!

— Что поделаешь, — вздохнула Мария Николаевна. — Сбегаю к соседям, позвоню: скоро ли. — Она одернула на себе концы шали.

— Мама! — упреком остановила ее Людмила. Быстро сунула в туфли-лодочки загорелые ноги. — Я сама, я скорее схожу.

С улицы в это время донесся звонкий детский голос: «Подождите, девочки, я узнаю». Людмила насторожилась: вдруг Галя пристанет с расспросами: «А когда приедет наш папа?» Уже было так. «Скоро, скоро», — сказала тогда дочурке. «Ты всегда говоришь „скоро“, а он все равно не едет» — «Приедет». — «Ты говорила, как перебьет всех фашистов, так будет дома». — «Правильно». — «А мальчишки на улице говорят, фашистов давно перебили». Людмила не сразу нашлась, что ответить дочери…

А девочка уже настукивала каблуками ботинок в сенях, в прихожей, вот-вот отворит дверь и вбежит. «Скрыться?» — подумала Людмила. Но с места не тронулась — будь что будет, — прислонилась к холодной стене.

II

В предместье — одноэтажные деревянные домики. Крыши их временные, из толя, рамы окон покрашены не везде — помешала война. Тротуара постоянного тоже не было, под ногами скрипел сырой гравий, а заготовленные для тротуара бетонные плиты, обломанные, в беспорядке, валялись по обеим сторонам широкой канавы. Брусчатые стены домов потемнели, толь на крышах лохматился… Но возле каждого дома успели разрастись садики с тополями, акациями, ранетками, и деревца кое-где поднимались вровень с крышами.

Припадая на раненую ногу, Дружинин дошел до перекрестка с водокачкой и остановился. Широкая малолюдная улица все еще поднималась на взгорье, центр города в торосах многоэтажных зданий теперь был внизу, за рекой. Дождь перестал, и в просвете между тяжелыми тучами появилось солнце. И тотчас все под ним засверкало, заискрилось: огрубевшая на сентябрьском ветру, но промытая дождями листва тополей, чешуйчатая поверхность реки, надвое рассекавшая город, крона дыма над заводскими трубами по окраинам, сама земля. Просторней стали заречные луга, глубже таежная даль; там, за синью тайги, на голубом, фоне неба, обозначились зубцы снежных гор.

Много всего читал и слышал Павел Иванович о Сибири, знал, что здесь выросли за пятилетки города и заводы, что богаты сибирские недра, плодородна земля, а представлял этот край мрачным, сплошь заросшим сосной и кедром; в том, что здесь уйма доброго солнца и бездна видимого пространства, он убеждался только теперь. Большим и хорошим казался ему и город, в котором суждено год ли, два ли, больше ли жить. Не зря расхваливал его Кучеренко: «Не глядите, что закоптился да чуток обветшал — подмолодим, немного для этого надо, каждый камень еще помнит свое место в каменоломнях, каждое бревно и тесина не перестали пахнуть тайгой, все заклепки ставлены и гвозди биты при мне».

Потешный старик! Павлу Ивановичу живо припомнилась планерка в кабинете директора. Еще и познакомиться как следует не успели, а Кучеренко уже держал за рукав: «Квартира просторная, с центральным отоплением и ванной, так что решайте. Сына моего теперь знаете, — он кивнул в сторону сидевшего за директорским столом секретаря партбюро Антона Кучеренко, — сын сам по себе живет, отец сам по себе. — Старик кашлянул, топорща усы. — Уж если не поглянется, уйдете на другую квартиру, свою. Да мыслимое ли дело таскаться по всяким разным гостиницам?».

А Баскаков? Не он ли, майор Баскаков, твердил всю войну о Сибири, о своем, вот этом, опять погруженном в тень тяжелого облака городе? Трубы этих заводов он и называл подпирающими небеса, эти дальние горы и превозносил выше небес. «Ах, Витя, Витя! — с горечью подумал Дружинин, запахиваясь шинелью. — Тебе бы идти знакомой улицей, любоваться родными местами, один ты принес бы радость в семью».