Белый саван - [36]

— Так чего медлишь? — спрашивает Гаршва и сам пугается своего вопроса — лицо у Stanley сразу становится серьезным, какая-то неуловимая тонкость проступает в его чертах. Возможно, это былая гордость: дворянская сабля, самолюбиво сжатые губы, многоцветные одежды, кунтуши и конфедератка.

— Idź srać, - бросает Stanley, поднимается и уходит. Гаршва опечален. Я ведь не собирался оскорблять, я только спросил. А может, я и впрямь похож на ту старуху, что приставала с орехами к умирающему? На стене пятна от репродукций, разве в этом ответ? Душа у Stanley совсем как потемневшие квадраты, и Моцарт угаснет в ней, когда потухнет звезда на рекламе закусочной — там, на улице. И негритянки перестанут шептаться, когда придет время убирать комнаты. Желтолицый клерк, небось, уже считает у себя за перегородкой. А у меня в запасе еще двадцать восемь минут. Нет, я действительно не хотел обидеть Stanley. На мой вопрос просто нет ответа. Этот ответ сформулируют теологи, психологи, социологи, моралисты — те, кто пишет тезисы. Приходится вести себя именно так. А надо бы по-другому, тогда бы все складывалось иначе. Возможно. Так или иначе. И так, и сяк.

Негритянки тоже ушли. Вероника двадцатого века, женщина-фотограф гасит в пепельнице окурок. Исчезли пуэрториканцы. Кафетерий пустеет. Не звучат больше золотые тромбоны. Aroun’? Вокруг Аукштойи Панямуне. Призраки слезли с высоких скамеек и обступили меня. Не разглядеть силуэтов. Все перемешалось. Шишковатые корни деревьев, колыхание болотного тумана, а вон на утопающей в трясине кочке стоит деревянный Христос. Слезы ли застыли в Его деревянных чертах, или это пролились мелким дождем небеса? Клавесин? Может, и клавесин. Что ж тут удивительного, если призраки играют на клавесине? Для призраков не важны эпоха и одежда. Главное, есть слова. Магические слова. Незрячие глаза умерших дворян, их скульптурный лик и бронзовые ужи, проползающие сквозь ржавое кольцо на дверной ручке. И хор. Хор домовых, духов земли, хранителей здешних мест.

Замутился денечек,

Замутился день ясный

К вечеру, вечерку.

Ой, заходит солнышко

Прячется, садится за тучку,

За зеленый лесочек.

И разве это святотатство, если Христос ударит по плечу домового и болотную воду превратит в красное вино? Или лауме-ведьма вытрет своими косами мокрое Его лицо? Думаю, можно и так все решить. Решить? Неужели рождается стихотворение, которого так давно жду?

Но почему тогда я слышу рядом черный греческий хор? Смех негритянок — тамтамы в джунглях. Смех негритянок — удары Эляниных кулаков в запертую дверь. Боже, о мой Боже, который во мне, я люблю ее! И лишь могу повторять затертые слова. Я люблю ее, люблю, люблю, люблю. Я люблю ее, Эляну, люблю, Stanley, где ты, Stanley? Видишь, я сентиментален, как старая дева. Но я не стану прыгать из окна. Я боюсь умереть, Stanley.

10

Репродукция Шагала не изменилась. Женщина с небесно-голубыми волосами летела над русским городком. А из ее талии падала на землю другая, и в руке она держала букет зелени. Тащились едва различимые сани, и человек размахивал кнутом. На стенах был нанесен орнамент, очень напоминавший римский. Аккуратно расставленные на полках и разбросанные на столе книги. Все обнесенные пылью. Роскошное издание лежало раскрытым, и мальчуган Soutine с раскоряченными ногами парил на странице наподобие картонного человека, которого дергают за ниточку. Рядом два стакана с мутным осадком на дне и с оставленной вишней в одном из них, пепельница, полная окурков, женская сумочка. Мужская и женская одежда, а также белье — все брошено на кресло. С зеленого дивана свисала мятая простыня, а одеяло в синем пододеяльнике валялось на полу, на цветастом линолеуме.

— Я подарю тебе кольцо с карнеолом и забытый трамвайный вагон с площади Queens, — сказал Гаршва. Он поцеловал родинку в изгибе шеи. — Кольцо завтра отнесу к ювелиру. Он подгонит по твоему размеру пальца. Вагон осмотрим в следующий вторник. Я свободен во вторник.

Эляна облизала сухие губы.

— Хочешь пить?

— Хочу. Воды.

Он поднялся и набросил свой синий халат. На секунду напряглись мускулы на его спине. И когда он вернулся из кухни со стаканом воды, Эляна встретила его словами:

— Я знала, что ты лежал рядом со мной на песке, и я видела твою спину. Очень хотелось ее потрогать.

Она пила воду, а Гаршва тем временем подхватил с полу бутылку White Horse и налил себе треть стакана.

— Ты не разбавляешь?

— Нет.

Он залпом выпил виски. Сел на диван у нее в ногах. Гладил кожу на ее ногах со стоящими дыбом золотистыми волосками.

— Ты лежи, лежи, — проговорил он, потому что Эляна вздрогнула. — Ты лежи так.

День выдался туманный.

— Ты просто лежи, вот и все.

Он поцеловал ее щиколотки.

— Закрой меня, я немножко замерзла.

Он укрыл ее одеялом. Теперь она показала свои зубы. Мелкие, правильные, голубоватые.

— Я солгала. Я ждала тебя вчера. И сразу заметила. Ты стоял у аптеки. У меня угловое окно, — добавила она. — У тебя в комнате так много синего цвета. Халат, пододеяльник, обложки книг, часы, линолеум. Тебе нравится синий?

— Мне нравятся синие жилки на твоих ногах, — отговорился Гаршва.

— Не жонглируй словами. Ты еще совсем юный, а я уже устала. В голове у меня пусто. Как у того дворянина.