Белый саван - [37]

— У дворянина?

— Моему дворянину вздумалось послушать клавесин. Знаешь, а муж надо мной издевается. Я накупила пластинок с клавесинной музыкой.

Гаршва снова потянулся за бутылкой.

— Тебе налить?

— Чуточку. В мой стакан с водой.

Они молча выпили.

— Мне не хочется, чтобы ты надо мной подтрунивал. Молчи. Я читала твои стихи. Попросила мужа, чтобы отвез тебя на взморье, на Beach. Узнала, что вы познакомились у Вайнейкюсов. Да, узнала заранее, да. И вообще я знала, что ты будешь моим. Думаешь, холодная комбинация? Молчи. Поверь, я не знаю, правда, не знаю. Кое-что я действительно рассчитала. А твое питье согревает. Нет, не целуй меня сейчас. А зачем ты купил виски? Тебе необходимо подогревать свои чувства? Тебе нужна искусственная любовь? Молчи. А хочешь, выпей. И мне плесни. Хватит. — Они снова выпили. — У меня кружится голова. Какая разница? Настоящая, искусственная… Я всего лишь бывшая учительница гимназии. И я очень любила Вильнюс. Бродила часами. Однажды осенью… Знаешь, а что касается той популярной книги о метапсихозе, мне казалось, все это я уже много раз пережила. Хочешь, расскажу тебе, ты ведь просил меня об этом? Про головы умерших дворян? Хорошо. Слушай. Однажды осенью по улице Пилимо шел славный паренек. Шел, подняв воротник, дул пронизывающий ветер, была осень, он торопился домой, возвращался после лекций, помнишь, колонны в университетском дворе? Ты не смейся, не смейся. Ты же поэт. Юный мечтатель подходит к каждой колонне по очереди, ленточки его галстука развеваются, сухие листья шуршат, он читает стихи. Молчи. Мне очень хотелось плакать вчера, там, на площади. Давно не плакала. У тебя так уютно. Слушай. Буду рассказывать дальше. Станет неинтересно, прерви. Нет, не целуй. Славный парнишка, светловолосый, вокруг носа несколько веснушек, не смейся, я так придумала, и голодный, потому что бедный, пусть будет шаблон, вся эта история случилась в немецкое время, паренек спешил, скоро начинался комендантский час. Возле дома, где на карнизах эти скульптуры, головы умерших дворян, он услышал клавесин. Конечно, сразу остановился, странно ведь услышать в немецкое время клавесин. В том доме тяжелая дверь, на ней медные головы львов, и в пасти у них цепь, и славный паренек не осмелился тронуть эти ручки. И тогда дверь распахнулась сама собой. Внутри было темно, а сверху струился зеленоватый свет. Юноша стал подниматься по гранитным ступенькам. Свет делался все отчетливее. И звуки клавесина тоже. На верхней площадке лестницы стояли позолоченные статуи с факелами в руках, в них полыхало зеленое пламя. Лестница уходила вбок, и красная ковровая дорожка вела в зал. Нет-нет, не спаивай меня. Сиди спокойно. Юноша вошел в зал. В малахитовых подсвечниках горело много свечей, толстые ангелочки дули в длинные-предлинные трубы, плетеные корзины полнились белым виноградом, яблоками и грушами, пламя свечей горело неподвижно, совсем не колыхалось, хотя юноша чувствовал, как в спину ему дует ветер. Не усмехайся, так уж я придумала.

В этом своя логика. Ведь дверь внизу отворена, понимаешь? Люди в зале застыли совсем без движения, в темном одеянии, с острыми бородками, с белыми жабо и бледными лицами и как бы без глаз, потому что на лицо падала тень. Я думаю, это головы тех скульптур были насажены на манекены в бархатных костюмах. Все стояли, почтительно склонив головы. И… слушай. В зале, у стены… зеленоватый клавесин, странно, не правда ли, ведь пламя у свечей ярко-желтое? И женщина — в белом платье с кружевным шлейфом, протянувшимся по начищенному, словно зеркало, паркету, женщина в белом платье, играющая на клавесине. Восковые руки взлетали. Длинные пальцы бегали по клавишам. Двое слуг в красном поддерживали слепого — казалось, он весь отдается музыке, даже улыбается от наслаждения. Тебе хочется знать, какое же лицо у этой женщины за клавесином? Не знаю. Однажды я представила себе свое собственное лицо. Не смейся, я сильно напудрилась и наблюдала за собой в зеркало. И тогда решила: это я. В конце концов, неважно, какое у нее лицо. Она вдруг отнимает руки от клавишей, потому что замечает светлого юношу. И, само собой разумеется, он приблизился, преклонил колени и поцеловал протянутую руку. Если хочешь, целуй меня сейчас. Все, хватит. Потом, милый, потом. Сиди и слушай. Светловолосый юноша пригласил женщину в белом платье на танец. Двое слуг в красном осторожно усадили слепого на стульчик к клавесину, и он начал играть менуэт. Он кивал головой, видно, ему было весело. И головы дворян тоже кивали в такт танцующим. И все отражалось на паркете, он ведь был начищен, натерт до блеска. И… нет, дай мне поплакать, это детские слезы, во мне плачет ребенок. Позолоченные статуи сошли со своих пьедесталов, помнишь, они стояли там, на верхней лестничной площадке? Они прошествовали в зал, все вокруг залило зеленоватым светом, факелы по-прежнему горели у них в руках, а на шее болтались обрывки цепей, такие же цепи были у львов внизу. Хорошо. Плесни чуточку. Спасибо. Хватит. И вдруг светловолосый юноша заметил: он обнимает ствол дерева.

Вокруг тоже стояли стволы деревьев совсем без верхушек, словно туловища со срубленными головами. Стояли вокруг клавесина, из которого сыпалась труха. Все было покрыто плесенью: толстые ангелочки, их трубы, плетеные корзинки. Свечи погасли. Факелы еще горели. Куда исчезли слепой и двое его слуг в красном? Не знаю. На разбитом паркете скреблись мыши. Светловолосый юноша выпустил из объятий почерневший ствол. Тот упал, и эхо разнеслось по всему дому. Юноша бросился по лестнице вниз и слышал на бегу, как кто-то терзал клавесин, бил по нему кулаками. Клавесин заходился в крике, словно под пытками. Когда юноша очутился на улице, дверь сразу захлопнулась. Светила луна, головы дворян находились на своем обычном месте, украшали карнизы. Сейчас я тебе кое-что объясню. Я не все выдумала сама, в Вильнюсе жила одна старушка-полька, полупомешанная, прозябающая среди книг и свечей. Совсем как настоящая колдунья. Кусочек сала или масла настраивал ее на дружеский лад. Мы с нею подолгу беседовали. О клавесине. А теперь иди ко мне.