Белый конь, бледный всадник - [12]

– Девять лет играет ее, с первого дня, как пришел, – сказал мистер Томпсон со скромной гордостью обладателя.

– А за пятнадцать лет до того, в Северной Дакоте, еще и распевал ее, бывало, – подхватил мистер Хэтч. – Сидит это прямо, с позволения сказать, в смирительной рубашке, когда заберут в сумасшедший дом…

– Что-что? – сказал мистер Томпсон. – Что вы такое сказали?

– Эхма, ведь не хотел говорить, – крякнул мистер Хэтч как бы с оттенком досады в косом взгляде, брошенном из-под нависших бровей. – Эхма, ненароком вырвалось. Незадача какая, твердо решил, не скажу ни словечка, не для чего баламутить людей, я ведь как рассуждаю, прожил человек девять лет тихо-мирно, безвредно, и, даже если он сумасшедший, что за важность, верно? Жил бы лишь и дальше тихо-мирно, никого не задевая.

– Его что же, держали в смирительной рубашке? – спросил мистер Томпсон с неприятным чувством. – В сумасшедшем доме?

– А как же, – подтвердил мистер Хэтч. – Там и держали время от времени, где же еще.

– На мою тетку Айду надевали такую фиговину в местной больнице, – сказал мистер Томпсон. – Как впала в буйство, нацепили на нее хламидину с длиннющими рукавами и привязали к железному кольцу в стене, а тетка Айда от этого совсем взбесилась, и лопнула в ней жила, приходят, глядят – а она не дышит. Думается, небезопасное это средствие.

– Мистер Хелтон в смирительной рубашке распевал свою застольную песню, – сказал мистер Хэтч. – Так-то его ничем было не пронять, разве что попробуешь вызвать на разговор. Этим его пронять ничего не стоило, и он впадал в буйство, не хуже вашей тетушки Айды. А впадет в буйство, на него наденут рубашку, бросят его и уйдут, а он полеживает и, по всему видать, в ус не дует, знай распевает застольную песню. Ну а потом, как-то ночью, возьми да сгинь. Ушел и, как говорится, точно сквозь землю провалился, ни слуху больше, ни духу. И вот приезжаю к вам и что же вижу, – сказал мистер Хэтч, – тут как тут он, распрекрасно прижился и играет все ту же песенку.

– Не замечал я, чтобы он вел себя как тронутый, – сказал мистер Томпсон. – А замечал, что во всем ведет сам себя как разумный человек. Одно уже то, что не женится и притом работает как вол и, спорю, что по сей день целехонек у него первый цент, который я заплатил ему, когда он здесь объявился, да к тому же не пьет, словечка никогда не проронит, тем более бранного, никуда не шляется зазря по субботним вечерам, и если он после этого тронутый, – сказал мистер Томпсон, – тогда, знаете, я и сам, пожалуй, не прочь тронуться умом.

– Ха-хаа, – произнес мистер Хэтч, – хе-хее, вот это мысль! Ха-ха-ха, мне такое не приходило в голову. Ну, правильно! Давайте все тронемся, жен – побоку, денежки – в сундук, так, что ли? – Он нехорошо усмехнулся, показывая мелкие кроличьи зубы.

Мистер Томпсон почувствовал, что его не хотят понять. Он оглянулся и кивнул на окошко за шпалерой жимолости.

– Давайте-ка перейдем отсюдова, – сказал он. – Как это я не подумал раньше. – Мистеру Томпсону было не по себе с приезжим. Тот умел подхватывать мистертомпсоновы слова на лету, вертеть, крутить, переиначивать, пока мистер Томпсон уже и сам не знал, так он говорил или не так. – У супруги моей не шибко крепкое здоровье, – сказал мистер Томпсон. – Вот уже четырнадцатый год не вылезает из болезней. Большая это тягость для небогатого человека, когда в семействе заведется хворь. Четыре операции перенесла, – сказал он с гордостью, – кряду одну за другой, и все одно не помогло. Битых пять лет, что ни выручу, все до гроша уходило на врачей. Короче, очень деликатного здоровья женщина.

– У меня старуха, – сказал мистер Гомер Т. Хэтч, – железный имела хребет, мул бы позавидовал, ей-ей. Этой бабе нипочем было сарай своротить голыми руками, если бы пришла такая фантазия. Спасибо еще, иной раз скажешь, сама не знала меру своей могутности. Да померла вот. Такие-то скорей изнашиваются, чем нежели мозглячки. Не терплю я, когда баба вечно ноет. Я бы отделался от такой в два счета, верьте слову, в два счета. Такую кормить-поить – один чистый убыток, это вы очень хорошо сказали.

Мистер Томпсон и не помышлял говорить ничего подобного, он клонил к тому, что, когда у мужчины такая дорогая жена, это, напротив, к его чести.

– Моя – женщина рассудительная, – сказал мистер Томпсон, отчасти сбитый с толку. – Но не поручусь, что может сказать и сделать, коли проведает, что столько годов у нас обретается сумасшедший. – К этому времени они ушли от окна; мистер Томпсон повел мистера Хэтча передней дорожкой, потому что задняя вывела бы их к лачуге мистера Хелтона. Почему-то ему не хотелось подпускать приезжего близко к мистеру Хелтону. Непонятно отчего, но не хотелось.

Мистер Томпсон снова сел, теперь уже на колоду для колки дров, а приезжему опять указал на пенек.

– Когда-то, – сказал мистер Томпсон, – я бы и сам всполохнулся по такой причине, но теперь перенебрегаю и берегу свой покой. – Отхватил себе роговым перочинным ножом преогромный кус табаку, предложил и мистеру Хэтчу, который в свой черед незамедлительно полез за табаком, раскрыл тяжелый охотничий нож с остро наточенным длинным лезвием, отрезал тоже изрядный кусок и сунул в рот. После чего они обменялись соображениями насчет жевательного табака, и каждый поразился, обнаружив, до чего несхожи у разных людей представления о его достоинствах.