Беллини - [123]

Беллини мог спокойно наслаждаться плодами победы — его горячо приветствовали во всех салонах, он был желанным гостем в лучших домах Парижа. «Не проходит недели, чтобы я не обедал у какого-нибудь министра, — пишет он дяде, — чаще всего у министров внутренних дел, торговли и общественных работ, которые, можно сказать, безумно любят меня. Каждый вечер, — продолжает он, — я приглашен на soirees[87], каждый день обедаю или у каких-нибудь важных людей или у послов, министров, знаменитых артистов. Словом, — заключает он, — положение определилось — все меня любят, говорят, что я добрый, утонченный и аристократического склада человек. Наконец, я обладаю их comme il faut, et voila tout»[88].

Здесь в словах Беллини снова звучит тот фатоватый, салонный тон, который в неверном свете рисует его характер и скрывает сердце под маской фривольности. Стоит ли удивляться, что Генрих Гейне, познакомившийся с Беллини в Париже, сказал: «Не человек, а какой-то вздох в бальных туфельках» и охарактеризовал как сердцееда с томной, кокетливой походкой и утонченной изысканностью в одежде и манерах. Хоть и остер на язык немецкий поэт, но он не сумел разглядеть в этом кумире салонов художника, создателя самых чистых, самых целомудренных вокальных мелодий. А когда незадолго до смерти Беллини Гейне понял его душу, то не колеблясь посвятил взволнованные строки памяти артиста: «Лишь позднее, уже после продолжительного знакомства с Беллини, я почувствовал к нему некоторую симпатию. Это случилось тогда, когда я заметил, что его характер отмечен благородством и добротой. Душа его, несомненно, осталась чистой и незапятнанной всеми отвратительными соприкосновениями с жизнью. Он не был лишен также того наивного добродушия, той детскости, которые характерны для гениальных людей, хотя и не всем открываются эти их качества».

Однако даже мы с трудом узнаем Беллини в его письме к дяде — в оценках Доницетти, в описании самого себя как кумира светского Парижа. На этих двух страницах он выглядит самым заурядным человеком, а не избранным существом. Но как тонкий, изысканный художник Беллини вновь раскрывается в этом письме уже в следующих строках. Перечитав написанное, он, видимо, заметил, что перешел границы, за которые его душа не может ступить, не потеряв уважения к себе. И тогда он прерывает рассказ, чтобы предупредить дядю: «Надеюсь, вы не станете никому показывать это письмо». Своим раскаянием он как бы стирает все следы зависти и тщеславия.

Оперный сезон в Итальянском театре завершился 31 марта 1835 года спектаклем «Пуритане». Это был памятный вечер: парижская публика еще раз отдала свое предпочтение опере, успех которой нарастал в течение всех семнадцати представлений, начиная с 24 января. «Неслыханное для Парижа дело, — комментирует музыкант, — ведь тут публика по своей природе непостоянная и не терпит, если в течение сезона какая-нибудь опера повторяется больше шести раз».

В этот вечер Беллини чествовали особенно горячо. «Я не мог выглянуть из ложи; едва публика замечала меня, как сразу же оборачивалась в мою сторону и начинала аплодировать, так что все время надо было прятаться». Но был момент, когда Беллини пришлось покинуть свое укрытие и поспешить за кулисы для выяснения причин «необычного и беспрецедентного события», какое произошло в начале третьего акта «Пуритан».

Рубини находился на сцене один, он спел канцону, которая была условным знаком для выхода Эльвиры, как вдруг заметил, что кто-то бросил к его ногам записку, а из зала донеслись громкие голоса: «Lisez, lisez…»[89]. Оркестр смолк, Рубини поднял бумажку и, прочитав ее, сказал, обращаясь к публике: «Messieurs, avec grand plaisir…»[90] — и зал разразился бурными аплодисментами.

Беллини поспешил за кулисы, чтобы узнать содержание записки. Ему передали, что многие зрители просили Рубини исполнить арию из «Пирата», ту самую, какую он «месяц назад пел на своем бенефисе и пел, как бог». И на этот раз он тоже превосходно исполнил свой самый любимый номер из оперы, которая восемь лет назад принесла ему славу. «И ничего не стану говорить вам о впечатлении, какое он произвел, и об аплодисментах», — заключает Беллини.

К этому эпизоду присоединился другой — в конце спектакля французская публика горячо чествовала исполнителей и автора «Пуритан». «Вся сцена, — рассказывает Беллини, — была заполнена цветами и венками для Гризи за исполнение «Польки с вуалью» и участие в квартете. Было много цветов и для Рубини — после того, как он спел арию из «Пирата» и финал «Пуритан», который ему пришлось бисировать. Преподнесли цветы и Лаблашу с Тамбурини за ставшую знаменитой кабалетту (тоже повторенную дважды). Одним словом, — заключает ликующий музыкант, — вчера вечером расцвел праздник, такой блистательный, какого еще никогда не было в Итальянском театре».

Но праздник этот оказался прощальным, потому что в тот вечер, 31 марта 1835 года, Беллини безвозвратно расстался с театром, певцами и публикой. Больше ему уже ни разу не довелось выходить на сцену. Занавес опустился навсегда. Но он не мог знать этого, даже не предчувствовал, наверное, потому, что судьба оказалась очень великодушной, подарив ему эту последнюю радость в творческой жизни. Тогда для него этот праздничный вечер был лишь вехой определенного этапа карьеры, начавшегося восемь лет назад «Пиратом» и завершившегося «Пуританами» с участием Рубини, самого чуткого и достойного творца успехов Беллини. После восьми лет волнений, переживаний, борьбы, побед, огорчений и триумфальных успехов он был уверен, что прочно занял свое место, «которое мне и положено занимать, а именно — первое после Россини…».