Белая муха, убийца мужчин - [26]

На следующий день мы снова встретились после уроков там, на ковровом пустыре, и она потребовала, чтобы я показал ей, где начинается город.

Я наспех пообедал и спустился во двор. Она была одета так же, как и вчера, только перчатки надела. Красные вязаные перчатки: маленькие пальцы, что постоянно сгибались и разгибались, не находя себе покоя, будто она играла на каком-то только ей видимом инструменте, рябиново-красные, мягкие, гибкие пальцы, которые хотелось схватить и сжать так, чтобы она охнула. Мы молча дошли до автобусной остановки и стали так же молча мёрзнуть, и она мерзла налево, а я направо, и она мерзла вверх, а я вниз, мы были плохая пара, и я это понимал. Это понимали и те взрослые люди и женщины, которые стояли и мёрзли вместе с нами, я ловил их профилактически-неодобрительные взгляды и больше не чувствовал своих ушей. Приехал автобус-гармошка, так же молча мы стали в тёмной середине, там, где колыхалась порванная в нескольких местах резина, и обхватили поручень — мои синие от холода пальцы и её красные, как гроздья рябины, перчатки. И это было похоже на молчаливую клятву верности.

Автобус пробирался сквозь сумерки, пассажиры молчали, сквозь дыры в резине на нас смотрела зима и не узнавала. Мы проехали мост, фабрику и пустырь, голое поле и чёрный лесок, дорога пошла вниз, к тому, что ещё нельзя было назвать городом, но уже настойчиво хотело им быть: многоэтажки, трубы, многочисленные прохожие, заиндевевший киоск… И тогда на остановке, как пограничная стража, в наш автобус зашли контролеры.

«Учаничаския, — проворчал дядька, от которого разило дешёвым вином. — Што? Нету? Тада на выхад».

Я попытался что-то промямлить — «На выхад!» — рявкнул он, побагровев. У них был неудачный день, и наш автобус не прибавил им добычи, все пассажиры оказались законопослушными, с талончиками, а с нас взять было нечего; они мёрзли, этот дядька и две тётки вместе с ним, команда молодости нашей, команда, без которой мне не жить. Он был главным, потому что мужчина, как же иначе, бабы были на подхвате, все остались, а мы вышли на этой пустой остановке, на полюсе городского холода, среди торосов мусорных баков и замёрзших грузовиков. Мороз становился всё крепче, пошёл снег, назавтра проснёшься — а чёрные прямоугольники под окнами исчезли, будто и не было никаких ковров.

Двери автобуса закрылись, и он медленно покатился вниз. Мы видели лица людей, которые поехали дальше — освещённые грязными автобусными лампочками злые и голодные лица людей, работающих во вторую смену, живущих в третью. Тело автобуса проползло в сумерках мимо нас, как рыба под водой.

«Такое ощущение, что они нас спасли, эти контролёры. Выбросили на льдину в последний момент, — сказала моя странная спутница. — А они все, посмотри, видишь?»

И я на мгновение увидел то же, что и она. Автобус, который едет в направлении смерти. Люди, которые там остались, ещё не знают, что никогда не доедут до места назначения. Они обречены. Автобус привезёт их в ад. А мы молча побредём домой. Мимо фабрики, по пустырю и через чёрный лесок.

«Холодно? Давай сюда руку», — предложил я и получил её прямо в рукав: холодную, красную, ещё чужую… «Почему тебя перевели в нашу школу, — спросил я. — Вы переехали?»

«Потому что из моей меня выгнали. Это уже третья. А больше я ничего рассказывать не хочу».

«За оценки?»

«Нет».

«Или за поведение?»

«Это что, допрос, — спросила она, остановившись. — Я же сказала, я не хочу говорить. Нет — значит нет».

Так я принял её правила игры.

А правила были строгие. После школы я приходил к ней в квартиру — родителей не было дома, они возвращались только в семь, и, видимо, посмотрели бы на меня косо, если бы застали, я был старше её почти на три года, а она была умнее меня на три тысячи прочитанных книг, на триста увиденных фильмов, на тридцать незнакомых мне слов, на тринадцать улиц, где ей довелось пожить. Я должен был слушать её любимую музыку — такой в моем районе не слушал никто, должен был играть с ней в её любимые игры: например, она любила разбрасывать по почтовым ящикам соседей порнографические открытки, украденные у родителей, любила набивать сигаретные гильзы чаем и курить их на балконе, давясь от смеха, любила одевать меня в одежду своей сестры, которая училась во вторую смену — и, завалившись на диван, с ногами на стене, почти став на голову, фотографировать меня в таком виде. Сам не знаю, как я на всё это соглашался, это было чистым безумием; если бы эти снимки нашли — из школы вылетели бы мы оба…

Я читал ей вслух Свифта, она любила находить в привычных книгах самое незначительное и раздувать до размеров литературной сенсации.

Помню, как сейчас, вот это отвратительное, тошнотворное, из «Путешествия в Страну Великанов»: «Среди них была женщина, больная раком… её груди распухли до безобразных размеров, и в них зияли раны такой величины», что Гулливер мог «легко забраться в две или три из них и скрыться там целиком». Свифт вообще много писал такого, что детям показывать нельзя. Но мы были уже не дети. Мы читали о том, как он справляет нужду в саду, как его, накормленного обезьяной, тошнит, о развратных женщинах, отдающих предпочтение иностранцам и презирающих своих супругов, о проститутках и убийцах, которым отрубают головы так, что кровь свистит из шеи как Версальский фонтан…