Беда - [39]

А вот сейчас, попав в катастрофу, Иванов, жалея своих родных, старался не думать о них. Даже в мыслях надо держать их подальше от себя, чтобы оборонить от этой беды. «Мама, мамочка, деточка моя Рита, дружочек мой Света… Вы сейчас ко мне не приближайтесь, я скоро выздоровею, и тогда мы опять будем все вместе и сердцем, и мыслью…»

И тут на́ тебе: «До Белоруссии еще далеко…» Сам каждый вечер надоедает всем своими рассказами о том, как нежно любит мать, как тоскует по ней, какая у нее теплая и уютная квартира в Новосибирске и какой он, Фокин, заботливый сын — уж раз-то в неделю, но непременно видится с ней. Можно подумать, что Иванов когда-нибудь жаловался ему на горькую долю своих близких и ждал от него сочувствия. Похоже, он считает, что Иванов ждет только освобождения Белоруссии, потому что именно там его семья…

Так вот, молча, досадовал Иванов. И все-таки с Фокиным надо было обязательно поговорить. У человека дурной характер. Это, естественно, чувствуют все, кроме него самого. А дурной характер как хроническая болезнь, незаметно подтачивающая организм. И в результате больше всего страдает от своего характера он сам. Столько людей окружает Фокина, а он мучается от одиночества, не зная толком, чего хочет.

Иванов откашлялся и, чтобы узнать, расположен ли его сосед к разговору, сказал:

— Что же это ребята не идут?

— Не иначе как лыжи свои мастерят! — тотчас отозвался Фокин.

— Хорошо, если так.

— Кому хорошо?

— Всем нам.

— Можно подумать, что эти самые лыжи наши поломанные руки и ноги заменят! Вы не обижайтесь, товарищ капитан, но я поражаюсь вашей наивности. Вы чрезмерно доверяете этому парню.

— А почему вы ему не доверяете?

— А потому, наверно, что он якут? — с недоброй улыбкой заявил Коловоротов. — Четверть века живу я с ними. И ничего плохого не видел.

— Коловоротов, ты человек штатский, но поскольку возраст у тебя почтенный… — Фокин замялся.

Старик подождал, надеясь, что Фокин добавит еще что-нибудь, и недоуменно спросил:

— При чем тут мой возраст?

— Это дает тебе право вмешиваться в чужой разговор.

— Штатский… Чужой разговор… Когда-то и я был военным.

— Когда?

— В гражданскую войну.

— А где?

— И здесь, а до этого…

— Ах, здесь! Просто смешно!

— А ты не смейся! Не смейся ты! Я тебе не советую смеяться. — Старик начал тяжело приподыматься. — И здесь погибали люди за советскую власть.

— Кто, например? Какие исторические личности?

— Например, Нестор Александрович Каландарашвили! Например, товарищ Лебедев-Полянский. Якутский парень Миша Слепцов, например.

— Право же смешно.

— Что? — старик угрожающе поднял кулак.

Но Иванов уже примиряюще протянул ладони:

— Семен Ильич!

Тут к Коловоротову подскочили девушки и стали успокаивать его.

Держась за больное колено, старик весь устремился к лежавшему Фокину. Тяжело дыша, он громко выкрикивал:

— Как ты смеешь издеваться над героями, погибшими за наш народ! Ты еще тогда ходил без штанов! Не трогай моего сердца, слышишь! Они все здесь у меня в сердце… Твое счастье, что ты лежишь… А то бы я тебе…

— А я бы не посчитался с тем, что он лежит, — пробасил Попов.

Сердито глянув на него, Иванов тихо заговорил:

— Успокойся, Семен Ильич, товарищ Фокин уже понял, что нехорошо сказал. Понял свою ошибку.

— Понял, понял! Прошу прощения, только не бейте! — всполошился Фокин, но в голосе его слышалась издевка. — Опять разом накинулись на меня.

Старик, покачиваясь, добрался до выхода, но тут же попятился назад. Вошел Тогойкин, держа на вытянутых руках пышущий горячим паром бак.

V

Пили чай в напряженном молчании, похрустывая сухарями, которые по горсточке каждому выдал Тогойкин. И только девушки то вставали, то садились и все время о чем-то шептались. Люди так привыкли к их шепоту, что и не замечали его, словно тиканье часов.

В эти дни Тогойкин и Губин настолько сблизились, что стоило одному о чем-нибудь подумать, как в тот же миг об этом заговаривал другой, будто угадывая его мысли. Поэтому не удивительно, что оба они, войдя, сразу же поняли, что в их отсутствие здесь произошло что-то неприятное.

Причиной этого, очевидно, был Фокин. Недаром он лежит отвернувшись и шумно сопит. А Семен Ильич, обычно спокойный и даже вроде бы хладнокровный, сейчас чем-то сильно взволнован. Сидит, сурово насупившись, и глядит в одну точку. Иванов, весьма сдержанно относившийся к внезапным вспышкам гнева Фокина, тоже явно чем-то озабочен. У девушек вид испуганный. Попов шумно и глубоко вздыхает, как бык после ожесточенной схватки, и угрюмо молчит. Только Калмыков, как всегда, тихо стонет.

Тогойкина начало угнетать это напряженное молчание. Неужели они потеряли надежду на спасение? Неужели они поддались нытью Фокина? Тогда и правда плохо, хуже некуда. Это страшнее любой случайной ссоры! Нет, едва ли Иван Васильевич так легко сдался.

— А, масло! — воскликнул Тогойкин и сам удивился неожиданности своего возгласа. Ведь он тоже сидел угрюмо и молча, а тут вскочил и принялся вертеть бочонок.

Кто-то воскликнул: «Ах, да!» Кто-то произнес: «И правда!» А Вася Губин с восторгом выкрикнул: «Давай, давай!» И даже Фокин удивленно повертел головой, как бы говоря: «О чем это они?»