Беда - [38]

Этот непреклонный богатырь в минуту яростного напряжения, казалось, превратился в глыбу железных мышц. И люди сразу покорились ему. В самом деле, разве можно опускать руки из-за такой безделицы! Ну и что из того, что разлетелась какая-то сырая дощечка!

— Молодчина ты, товарищ Попов! — воскликнул Иван Васильевич. — Мы своего добьемся! Неплохо бы сейчас чайку. А?.

— Пойду подогрею. — Тогойкин подхватил бак и вышел.

Вася вышел вслед за ним. Коловоротов, не докончив свой рассказ о лиственнице, поднялся. Никто ничего не говорил. И только Калмыков продолжал слабо стонать.

Да, Иван Васильевич Иванов, человек военный, всю свою жизнь проживший в городе, действительно не знал, какое дерево на что годится. Если бы парни собрались сделать лыжи из березы или из осины, он все равно бы обрадовался. И не только потому, что он понимал — лыжи могут спасти их. А еще потому, что у людей не должны опускаться руки, не должно угаснуть желание бороться за жизнь, за спасение!

Днем и ночью пылает пламя большого костра. Оно не должно погаснуть. А еще важнее, чтобы у людей не погасла надежда. И в ответе за это он, да-да, именно он, парторг Иванов!

Разве прежде кто-нибудь мог сказать, что Эдуард Леонтьевич Фокин нехороший человек? А если бы кто и сказал так, он, Иванов, первым стал бы доказывать обратное. Да, Фокин любил несколько усложнять даже самые простые вещи. С преувеличенной горячностью он ораторствовал по самому пустяковому поводу. Во всех случаях он доводил до принципиальной высоты заранее нанизанные им на ниточку чьи-нибудь незначительные промахи. Кто-то, например, нескладно пошутил или недостаточно четко выразился. Кто-то надел шапку не по форме, кто-то слишком громко стучал каблуками, где-то втроем курили одну папиросу, передавая друг другу по очереди окурок. Вроде бы безобидные случаи, нечего бы и выносить их на собрание. Но Фокин называл это товарищеской помощью.

Выступал он обычно последним и свою длинную речь обязательно завершал громогласной здравицей в честь армии. И за эту здравицу, и за то, что он кончил, наконец, говорить, присутствующие всегда награждали его дружными аплодисментами…

Иванов посмотрел на Фокина. Тот лежал, закрыв глаза, — видно, уже задремал. Иванов продолжал размышлять.

Бывая в дальних командировках по делам службы, Фокин всегда что-то увозил и что-то привозил. Повезет несколько килограммов масла, привезет несколько метров материи. Но все почему-то смотрели на это как на безобидную причуду, не стоящую внимания.

Иванов припоминает, как и в этот раз он смеялся, когда быстро и неожиданно в отлетающий самолет втолкнули бочонок масла и два ковра.

— Что это? — спросил он, ткнув пальцем в бочонок.

— Да, так, немного масла, — прошептал Фокин, застенчиво улыбнувшись. — Масла немного, — повторил он. — В Новосибирске у меня престарелая мать, русская красавица, знаете ли, нынче ей исполнится восемьдесят один год.

Он часто вспоминал свою мать, но каждый раз возраст ее почему-то увеличивался, только одно оставалось неизменным: упомянув мать, он всегда насмешливо называл ее русской красавицей.

— А что это такое? — спросил тем временем летчик Черняков, проходивший мимо, и, в самом деле удивившись, пнул ногой лежащий на полу ковер, свернутый рулоном. — Что это? Выкиньте к черту или расстелите. Холодно будет.

Он сказал это Тогойкину, сидевшему поблизости от него, но тот спрятал лицо в поднятый воротник пальто и, видимо, ничего не слышал.

— Если надо, можно и расстелить, — криво улыбнулся тогда Фокин, пожимая плечами и почему-то глядя на Тогойкина.

И вдруг Иванову стало жаль Фокина. Бедняга явно стыдился своей маленькой слабости. Но зачем ему все это? До чего же он был смущен, право, жалко было на него смотреть. И сейчас вот жалко его. Лежит какой-то беспомощный. Иванову даже захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, захотелось успокоить его.

А тот, видно, что-то почувствовал и медленно обернулся к Иванову. Их взгляды встретились. Фокин сначала застенчиво улыбнулся, затем лицо его выразило и удивление и вопрос, потом его голубые глаза сощурились, взгляд стал сердитым, жиденькие рыжие бровки нахмурились. Далее нельзя было молчать.

— Товарищ капитан!

— Слушаю.

— Как вы себя чувствуете?

— Как я могу себя чувствовать?

— Да-а… Четвертый день на исходе… Какие, интересно, дела на войне? Когда же откроется, наконец, второй фронт?

— Союзнички появятся, когда надо будет делить шкуру зверя! — уверенно подхватил Александр Попов. — Вот он, ихний самолет… — Попов невнятно выругался.

— Сержант! — грозно одернул Попова Фокин и с улыбкой обернулся к Иванову: — Да, до Белоруссии еще далеко…

— Почему именно до Белоруссии?

— Ваши ведь там?

— Да, там, но… — Иванов осекся. Он лежал напряженный и молчаливый. Им обоим стало неловко, и разговор на этом прервался.

«Да, до Белоруссии еще далеко…» Мать, жена и двенадцатилетняя дочь остались в Западной Белоруссии. С первого дня войны Иванов ничего о них не знает. Он измучен мыслями о них, но никому не жалуется, ни с кем об этом не говорит, и если поглядеть на него со стороны, то скажешь, что человек этот не обременен заботами и потому всегда бодр и даже весел. И никто не знал, как плачет этот сильный человек бессонными ночами. Дорогие ему лица возникали тогда в его памяти, иногда все вместе, иногда каждое в отдельности, и он разговаривал с ними, успокаивал их. И ему казалось, что его ласковый шепот придает им душевные силы, вселяет в них надежду на спасение.