Бальмонт и Япония - [21]

Критики писали, что «сказки, выбранные Нарбутом, направили полет его фантазии в окрестности родного хутора, где он открыл свою Японию, подобно англичанам, узревшим ее на берегах Темзы»[171].

Острый интерес к «японцам», взлелеенный в кругу «мир-искусников», получил продолжение на страницах петербургского «Аполлона». Так, весьма проницательный Н. Н. Пунин тонко анализировал творчество Андо Хиросигэ в своей статье «Японская гравюра». «Находясь целиком под влиянием вкусов эпохи, – писал Пунин, – он <Хиросигэ> резко отклоняется от традиции старых школ, но в его душе живет аромат большого искусства, и благодаря тому, что бы ни рисовал Хиросиге, все будет под его кистью в том глубоком и хрупком пафосе, который он унаследовал от мастеров прошлого»[172].

О Хиросигэ вспоминал и критик Валериан Чудовский, постоянный сотрудник «Аполлона» и секретарь редакции этого журнала, причем в контексте, весьма неожиданном, – в рецензии на первый сборник Анны Ахматовой.

В стихах А. А. очень много «японского» искусства. Та же разорванность перспективы, то же совершенное пренебрежение к «пустому» пространству, отделяющему первый план от заднего плана; то же умение в сложном пейзаже найти те три дерева, которые наполнят растительностью целую местность, или тот единственный, едва намеченный конус, который даст ощущение чрезвычайной «гористости».[173]

И далее, говоря о «победности мастерства» и «уверенной виртуозности» японского искусства, автор приводит в примечании слова Хиросигэ: «В моих картинах даже точки живут»[174].

Подобно японскому мастеру, умеющему передать сложную картину пятью-шестью штрихами – настолько, что он становится неспособен видеть все остальное, Ахматова, продолжает Чудовский, «признается нам, что из всего образа встретившейся девушки, чья прелесть неясно сквозит в этих стихах, она заметила только одну черту: “мне только взгляд один запомнился незнающих спокойных глаз”… Остального она не видела. <…> Под внешней японской формой, отчасти привычной нам, но все еще экзотичной, раскрывается, как внутреннее содержание, душа и жизнь какой-то орхидеи… Тот самый поэтический материал, который накопляет Анна Ахматова в этом основном состоянии души, она и располагает потом в стихах по способу, который я выше определил как “японский”»[175].

Сама Ахматова, насколько известно, никогда не заявляла о своем интересе к Японии и японцам, однако догадки критика, захваченного буквально разлитой в воздухе увлеченностью всем японским, убедительно свидетельствуют, по меньшей мере, о «духе времени».

Неожиданным может показаться и японизм авангардного фотографа 1910–1920-х годов, близкого к Владимиру Маяковскому и футуристам, Александра Родченко, чьи ритмические фотокомпозиции (особенно иллюстрирующие произведения Маяковского) в свое время оказали серьезное воздействие на формирование художественного видения в этом кругу. Обращение Родченко к японской теме в графическом листе «Дама в кимоно» (1915), где ощущается влияние Венского сецессиона, в частности творчества Густава Климта, и проявляется манера, резко отличная от сдержанно-гротескного стиля его фотоколлажей, еще раз подтверждает всеобщий интерес художников и публики предреволюционной эпохи к дальневосточной экзотике.

От Петрограда к Владивостоку

Желание посетить Японию возникло у Бальмонта впервые еще в конце 1890-х годов. Жена поэта, Е. А. Андреева, рассказывает в своих воспоминаниях, что в 1899 году она и Бальмонт собирались вместе поехать в Токио, где служил тогда секретарем русской миссии младший брат Екатерины Алексеевны – М. А. Андреев (1872–1928)[176]. О том, что эта возможность всерьез обдумывалась в то время Бальмонтом, свидетельствует фраза из его письма к Л. Н. Вилькиной от 19 / 31 октября 1899 года (из Берлина): «Путешествие в Японию я уничтожил. Скучно. Ненужно»[177].

Приехав в Японию весной 1916 года, Бальмонт не раз вспоминал о своем намерении юных лет. «Катя, милая, в ярком солнце я увидел цветущий Ниппон, который ускользнул и от твоих, и от моих взоров 15 лет тому назад», – восклицает он, например, в письме от 30 апреля / 13 мая 1916 года (из Йокогамы)[178].

Решение посетить Японию весной 1916 года было связано у Бальмонта с маршрутом его гастрольной поездки, который вел на Дальний Восток. Подготовка к этому путешествию началась еще осенью 1915 года. 14 ноября Бальмонт сообщал жене, что в марте-апреле будущего года он предполагает совершить новую поездку с антрепренером М. А. Меклером, «уже ее организовавшим». Далее поэт указывает точный маршрут путешествия: «Петроград, Харьков, Екатеринослав, Оренбург, Томск, Барнаул, Новониколаевск, Иркутск, Благовещенск, Чита, Харбин, Владивосток, Хабаровск. 13 городов, и 13 ноября я подписал формальный договор с неустойкой, что меня упасет от неожиданностей. Пасху буду в Японии. Меклер уже нанял помещения. Он был в Сибири 6 раз и знает ее, и везде имеет связи»[179].

Однако в начале 1916 года ситуация изменилась. Меклер был арестован «за противозаконное пропечатание в афише Морозова слова “шлиссельбуржец”, а также за какой-то скандал, происшедший на лекции Петрова»