Бабушкины стёкла - [10]

— Значит, молитвы и страдания — это вроде как мечи острые против бесов?

— Да, милая. Ну вот, летим мы дальше. То место, где за пьянство судят, мы пролетели, не останавливались. Ох, а сколько же там людей закончили свои мытарства и с бесами в ад низринулись! Я, грешным делом, папу твоего вспомнила. Здоровый бесище там свиток вынимает, хохочет; человек чернеет и – вниз, с ним. Ангелы плачут, а ничего сделать не могут. На земле — милость Божия, а здесь — справедливость. Время — было, зря это время прожил — вот и получай.

Там, где за нерадение к Церкви Божией судят, за непосещение храма, за невнимание на молитве, за лень к ней, тоже мы пролетели быстро... И вдруг снова — цап меня! Да как больно, больнее гораздо, чем в первый раз. Гляжу — бесов толпы. И такие они!.. Те, первые, по сравнению с этими так просто красавцы. Вонища мерзкая. А эти-то скалятся, радуются. «Наша! — кричат. — Наша! Здесь почти никто не пролетает, здесь почти для всех ловушка!» Это они врут, конечно. Их же хозяин, сатана, — отец лжи, и они стараются не отстать.

— Так что же это за место такое страшное, бабушка?

— О, это место, где приступают бесы гордости. Ох, Катюша, главный порок людской — гордость. Пока меня они терзали, ох, сколько душ, погибших от нее, в бездну упало! Страх! А меня эта гадина, доложу тебе, всю жизнь преследовала. Несколько раз поддавалась ей. «Ну, — думаю,— вот сейчас тебе за это и будет...» Маячит передо мной этакая громадная страхолюдина, машет перед моими глазами свитком и орет: « Ага, попалась! Вот они, — и свитком трясет, — все дела твои тут!»

Ох, грехи наши тяжкие, Катенька... И перечислять-то эти дела мои устанешь. Сколько их! В молодости, бывало, разряжусь как павлин, иду, и всю меня распирает: так я собой довольна, так горда, что ни у кого больше такой шляпки нет! А как-то, помню, идет мне навстречу такая же гордячка, а шляпка-то на ней — красивее! И такая меня вдруг черная зависть взяла, такая злость!.. Потом забылись, конечно, и зависть, и злость, однако — вот где самое страшное — след на всю жизнь оставили. Злость да зависть — дочки гордыни. Да уж и в старости было. Идешь с тобой по улице; ты, как бабочка, порхаешь в своем платьице, а меня опять гордость донимает: и что ты такая красивая у меня, и что платье на тебе лучше, чем на других, и что платье-то это ведь я тебе купила! Или в храме стою — я ведь все молитвы, все возгласы священника, все песнопения наизусть знаю, — так вот, покошусь я на соседок и вижу, что они-то не знают! И снова меня эта змеюка — цап и, хоть немного, а укусит. Глядишь, и уж из-за этого от службы, от литургии отвлеклась. Выходит, Бога на беса променяла.

Гордость всегда Богу противится, а смирение кланяется. А скольких осуждала я в своей жизни: папу вот твоего или если кто в очереди толкнет... Даже мысли о мщении были — вот какой ужас.

А что говорит Господь? Он говорит: «Мне отмщение, и Я воздам». За кротких Он сам, если надо, отомстит. А еще что говорит? «Не судите, и несудимы будете» — вот как говорит.

Вдруг мимо нас вверх стрелой Ангелы промчались: несли кого-то к Свету. Бесы врассыпную от них разлетелись. Я у своих Ангелов спрашиваю: «Это кто же? Святой какой преставился, что без задержек пролетел?» «Нет, —говорят, —это знакомая твоя нищенка из храма, которой ты много раз милостыню подавала. С тобой в один день померла. И никакая она не святая: и нерадивая была, и жадна изрядно, и приворовывала даже, и обманывала...» «Так как же?» — спрашиваю. «А так, — говорят Ангелы. — Зато она за всю жизнь не осудила никого, и все грехи и грешки ее за это в прах рассыпались. Так Господь рассудил». Вот, Катенька, что такое не осуждать других, вот какая на это мера у Бога.

Я-то все дрожу, а Ангел Хранитель мой откуда-то вдруг мешочек вынул! А в мешочке монетки золотые позвякивают. Как швырнет он этот мешочек бесам! «Вот, — говорит, — вам выкуп за нее. Это ее добрые дела, которые она на земле делала». А те смеются, ревут: «Мало, мало!» Тогда Ангелы говорят: «Она все эти грехи исповедала перед Богом на исповеди ». А те еще громче ревут: «Знаем, знаем! То-то и оно, — орут, — что только исповедовала, только перечисляла, но не каялась — мы-то знаем!» А вот тут они соврали. Каялась я, Катенька, сильно каялась — в меру сил своих, конечно. Как сама я несовершенна, так и покаяние мое несовершенно... Однако смотрю — в руках у меня щит появился. Это здесь, значит, такой образ покаяния. Их главный бес только хотел меня когтем вниз сдернуть — я и загородилась им. Клацнул только коготь по щиту, а меня не задел. Бес даже завизжал от обиды и от боли. Вдруг вижу, у одного Ангела в руках меч засверкал, небольшой такой. «Ага, — думаю, — не иначе молитвы за меня отца моего духовного, ныне здравствующего, в бой пошли».

— А кто это духовный отец, бабушка?

— Это священник, которому ты грехи свои исповедуешь и у которого советов, как жить, спрашиваешь.

Вижу, спускается огромный меч, даже смотреть на него больно — так сверкает. Сразу я догадалась, что это ходатайство за меня покровительницы моей — мученицы Василисы, меня ведь тоже Василисой зовут, в день ее памяти у меня именины. Начали Ангелы мои от бесов этими мечами отбиваться, а те не пропадают никак, не отступают. Уворачиваются и визжат: «Мало, мало!» Заплакала я горькими слезами, духовными. Ох, Катенька, а духовные-то слезы горше земных, соленых! Вот и итог твоей жизни, гордячка, — это я о себе так подумала. — Вот она, страсть-то какая, гордыня: раз уж укоренилась, так даже молитвы святых с трудом вырывают ее, проклятую!»