Азеф - [86]

Зильберберг схватил Савинкова. И как были оба с револьверами, они надолго, крепко обнялись.

– Скорей переодевайтесь, Босенко вас проведет к себе, тут опасно.

– Да што опасно, пусть тут, Николай Иваныч.

– Нет, нет, Петр Карпыч, ты брось, дело надо делать по правильному.

Савинков в торопливости не попадал ногой в штанину поношенной штатской тройки, какие носили севастопольские рабочие.

10

В береговом домике пограничной стражи блестел желтый огонек, закрываемый в ветре кустами. Мимо стражи до шлюпки по воде добрались беглецы. И вот уж крепкими мозолями травил и снова выбирал шкот Босенко. Командир бота, отставной лейтенант флота Никитенко, приложив ладони к глазам, всматривался в темную даль, где прыгали волны бунтующего моря.

Ночь была темна, ни зги. Ветер рвал черный, отчаянный. Меж круглыми, тупыми холмами, обрывающимися к морю рыхлыми скатами, шлюпка по Каче уходила в открытое море.

– Отдай шкоты! – басом кричал Никитенко. Парус полоскался в темноте ветра, как черный флаг. На шкотах сидел Босенко. Шкот второго паруса на баке держал студент Шишмарев. Савинков, Зильберберг, Сулятицкий сидели на банках. Море было бурно. В темноте далекого горизонта мелькали огни.

– Эскадра, – проговорил Никитенко.

– Для стрельбы, – ответил Босенко.

Но ветер уж налетел, уперся в парус и нес раскачивая шлюпку с Савинковым, Зильбербергом, Сулятицким дальше и дальше в открытое море.

– Куда держим курс?

– На Констанцу.

– А дойдем?

– За это не ручаюсь, – сказал Никитенко.

Волны подбрасывали шлюпку, ударяли с обеих сторон по дну, словно кто-то бил ее мокрыми ладонями. И снова – такой же шлепок, плеск, качанье. И так в темноте – всю ночь.

А когда пришел морской, серый рассвет, обернувшись на север, Савинков увидал едва видневшиеся очертания Яйлы.

Через несколько часов исчезли и они. Шлюпку охватило открытое море. Ветер свежел. Волны перелетали, обдавая солью брызг и пены. Лейтенант Никитенко становился беспокойнее.

– Босенко, говорил он, – видишь дымок? иль мне так кажется? – Обо всем Никитенко говорил только с матросом. Штатские на море были у него в гостях.

– Дымок, – проговорил Босенко, вглядываясь на север. Никитенко приложил бинокль.

– Шесть человек повернулись на север с чувством их настигающей опасности. Но в бинокль было видно, как уже близившийся миноносец, положив лево руля, прочертил вдруг быструю дугу и стал уходить.

И снова в порыве ветра, когда налетал он вместе с кучей пенистых волн, Никитенко кричал:

– Отдай шкоты!

Босенко травил шкот. В ветре полоскался белый парус. Пассажиры изредка переговаривались.

Во вторую ночь, когда усталый Зильберберг, прислонившись к Савинкову, спал, Никитенко пробормотал:

– Как хотите, до Констанцы не дойти.

– Куда же? – спросил Сулятицкий.

– Надо по ветру на Сулин.

– А из Сулина куда денемся? – проговорил Савинков. – Накроют в Сулине, выдадут.

Шлюпку рвало, метало в стороны. Волны неслись круглыми, пенистыми шарами, прыгавшими друг на друга.

– На Констанцу не поведу – верная гибель, – проговорил Никитенко. – Начинается шторм. А из Сулина проберетесь как-нибудь.

И шлюпка запрыгала меж волн по ветру. К вечеру третьего дня показались огни маяков. Осторожно меж мелей плыла шлюпка. Чем ближе чернел берег, быстрей скользила она по ветру. Уже смякли, упали паруса. Босенко с Шишмаревым в темноте подняли весла. Все молчали. Прошуршав по песку, шлюпка привскочила и встала. На чужой, пологий берег выпрыгнули три темных фигуры. Шлюпка, скользнув, скрылась в темноте.

11

В средневековом романтическом Гейдельберге умирал русский революционер Михаил Гоц. Гоц уж не мог даже сидеть в кресле. Он давно лежал, похожий на высохший труп. Светились только глаза, но и они слабели.

– Дорогой мой, дорогой… как я… – старался подняться Гоц, но Савинков склонился к нему.

– Если б вы знали, как я мучился… «Умирает», – подумал Савинков.

– …негодовал, ведь вы поехали… не имея права… Было постановление временно прекратить террор… вы знали?

– Я всё равно бы поехал, Михаил Рафаилович. Ведь боевая была в параличе.

– Была, – улыбнулся синими губами Гоц, – теперь она в полном параличе. Ничто не удается. Иван Николаевич выбился из сил. Ни одно дело. Всё проваливается… Максималисты на Аптекарском, взрыв – читали? Бессмысленно… ужасно. Такие отважные смелые люди… Но вы знаете прокламацию нашего центрального комитета, осуждающую этот акт? Не читали?.. – Гоц заволновался, и бессильно откинулся, закрыв глаза. – Очевидно меня уж считают погребенным, – тихо сказал он. – Я ничего не знал о прокламации. В ней резко, не по товарищески, мы отмежевываемся от максималистов, после их геройского акта, после жертв, смертей…

– Но кто же ее писал?

– К сожалению, Иван Николаевич…

– Азеф??

– Я ничего не понимаю… он наверное устал, неудачи его измучили. Иначе не объясняю, позор… – Гоц сморщился от внутренней боли и застонал.

Глядя на него Савинков думал о том, что в чужом городе, в чуждой, размеренно текущей жизни, умирает брошенный, забытый, никому уже ненужный товарищ.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Всё смешалось вокруг Азефа. Никто не знал, что глава боевой не спит по ночам. Кто б подумал, что этот каменный человек труслив и способен предаться отчаянью. Азеф боролся с боязнью. Но умная голова, как ни раскладывала карты, как ни разыгрывала робер, – выходило неизбежное разоблаченье. Но Азеф боялся не разоблаченья, а смерти. Чтоб не повесили, как Гапона, не убили, как Татарова. Ночью представляя, что, во главе с неожиданно освобожденным Савинковым, его тащат товарищи убивать, Азеф зажмуривал глаза, тяжело вздыхая громадным животом, под тяжестью которого лежал в постели.