Азарел - [45]

Я не сопротивлялся. В передней я упал на ковер. И так и остался лежать, лицом на полу. И бормоча:

— Нет Бога, нет, а вы лгуны и злые.

В муке и в ярости я кусал пол, так что всему лицу было больно.

— Пусть будет больно, — бормотал я, — еще больнее. Пусть! Все равно нет Бога, а вы лгуны и злые.

И еще, еще кусал, пока не стали кровоточить зубы.

— Нет, нет, нет.

Лгуны и злые…

Я услышал, как отец за моей спиной открыл дверь, но я не шевельнулся.

Отец переступил через меня и запер входную дверь; потом я услышал еще, что он заложил дверь железным засовом и повесил на него замок.

Мать вышла тоже.

Отец обратился ко мне:

— К замку не прикасайся, заруби себе на носу. А иначе жив не останешься. Как бы твоя мать за тебя ни просила. Не останешься.

— Он не будет выходить, — сказала моя мать, — да и не смог бы, и хватит с него того, что он получил. Это уж точно.

Отец вернулся к себе в кабинет.

Мать же сказала мне своим мягким голосом:

— Теперь уж нечего тут лежать. Иди в вашу комнату. Ты, постылый!

Я не шевельнулся. Она тоже ушла из передней.

Я полежал еще немного. Но пол уже не кусал, потому что очень устал. Тут я услыхал Эрнушко.

Он сделал вид, будто ему нужно зачем-то пройти через переднюю. Он сказал мне:

— Почему ты не встаешь? Какая от этого польза?

И сразу вслед за тем голос Олгушки:

— Видишь, вот чем это кончилось.

Я не ответил, по-прежнему лежал неподвижно.

Потом пришла из кухни Лиди.

— Вы мне не даете проходу, — сказала она.

Она принялась подбирать и свертывать, по обе стороны от меня, длинную дорожку, как было у нее заведено каждый вечер. Я вдыхал противный запах пыли, и, подступив ко мне со своим рулоном, Лиди снова сказала:

— Ну, двигайтесь наконец, у меня еще и другие дела есть!

Я не шевелился.

— Оставь меня, — сказал я.

— Мне не жалко, — сказала она, — по мне, так лежите себе хоть до вечера, только пустите подобрать ковер.

Она вытянула ковер из-под меня.

— Да, — сказала она, — я всегда говорила, что вы настоящий бесенок.

И тише, усмехаясь про себя:

— Но вашему отцу вы хорошо сказали, это правда. Вы и ваш отец! Два сапога пара. Настоящие безбожники. Я всегда это знала.

Я ждал, что мать сейчас позовет: «Ступай в храм с Эрнушко».

Но она не позвала.

Я видел, как Эрнушко ушел в храм один.

Я подумал: ну, конечно, они не пускают меня в храм, боятся, что я стану всем рассказывать, как обещал.

Начало темнеть. Пусть будет темно, подумал я, как можно темнее.

И пусть никогда не будет светло.

Ведь так или иначе, а всему конец.

Тут немедленно стал свет. Вошла моя мать, зажгла электричество и принялась накрывать на стол к ужину.

Она заговорила плаксиво, мягко:

— Ты знаешь, что ты наделал?

Я подумал: зачем мне ей отвечать? Я устал, и теперь она и так знает, что я про них думаю. Так или иначе, а всему конец.

Она расставляла холодные тарелки, одна рядом с другой, а я чувствовал, что голова и все тело так и горят от побоев.

Мать начала снова:

— Я всегда говорила, что ты не в своем уме, и по-другому не могу объяснить себе то, что ты наделал.

Я молчал.

Олгушка подавала матери вещи с подноса, а та расставляла и раскладывала по столу, сейчас — поджаренные булочки для отца, потом вино и минеральную воду.

И продолжала:

— Как видно, ты хочешь, чтобы отец умер от волнений. Или чтобы он по твоей милости впал в грех и убил тебя. Чего ты хочешь? С тех пор, как ты родился, вся наша жизнь из-за тебя одно волнение.

Теперь она клала по местам столовые приборы.

— Я серьезно говорю: иногда я думаю, что ты вовсе и не наш ребенок. Что тебя занес к нам какой-то злой дух. Нам на погибель.

Она остановилась и воскликнула:

— Чтобы ребенок так говорил с родным отцом и родной матерью!

И еще громче:

— Еврейский ребенок! Сын священнослужителя!

Теперь я увидел, что мое обычное место за столом мать оставила пустым.

Я подумал: не хотят, чтобы я ел за их столом. Ладно.

Теперь мать расставляла стаканы:

— Ты думаешь, что можешь судить твоего отца? Да будь ты и в сто раз старше, все равно не можешь. Ты что, не знаешь? Что хуже этого греха на свете нет? Даже если бы твой отец был в сто раз хуже, чем какой он хороший, все равно нельзя тебе его судить. Отец — это свято. Я никогда даже подумать не смела ничего дурного о моем отце. Упокой его Бог. Ни о моей матери. Ни твой отец — о своем. И твои брат с сестрой, я уверена, никогда ничего подобного не думали. Что ты наделал, Бог тебе этого никогда не простит. Вот увидишь. Запомни мои слова. Увидишь, какая будет твоя жизнь. В слезах будешь вспоминать про нас и про нынешний день, когда я тебе это сказала.

Она кончила накрывать на стол.

— И впредь, — продолжала она, — я тебе не защитница. Я всегда заступалась за тебя. Ты сам знаешь лучше всех. Но теперь кончено. Бог не простил бы мне, если бы я и дальше за тебя заступалась. Пусть твой отец делает с тобою, что хочет. Нет такой злой кары, которой бы ты не заслуживал.

Она подступила ко мне вплотную. Я подумал: не собирается ли и она бить? — и отпрянул.

— Не бойся, я тебя не ударю. Чтобы ты никогда не мог сказать, что мать тебя била. Впрочем, я и то знаю, что наши речи впустую. Все равно ты не принесешь нам ничего, кроме проклятия и позора, когда вырастешь. Не знаю, правда, зачем Бог создал такого ребенка. И почему послал именно нам. Когда мы оба всегда жили честно и порядочно.