Азарел - [47]

Лиди вынесла мне еду, но я почти и не притронулся, не хотелось. Потом сразу ушел в гостиную, дожидаться темноты. И всё обдумать.

Олгушка принесла мою постель.

— Ну, вот чем это кончилось, — повторила она.

Я сердито повернулся к ней:

— Тебе я тоже все выложу, не бойся! Не только им.

Она тоже рассердилась, повернулась ко мне:

— И ты не бойся, тебе еще покажут, где раки зимуют. В школу ты больше ходить не будешь. Пойдешь в ученье к мастеровому!

— Все равно выложу всё! Что ты всего-навсего девчонка, и ты совсем не в счет! Завидущая обезьяна! Только и знаешь, что перед зеркалом вертеться. Это всё. И можешь немедленно донести.

Она покраснела.

— Фи, ученик мастерового! — и вышла из комнаты.

Олгушка принесла только перину и простыню, не хватало подушки. Обойдусь без подушки! И без перины обойдусь! И на тахту ложиться не хочу! Все равно, думал я, стану учеником мастерового. А они спят на полу.

Не раздеваясь, лег на ковер.

Но только я погасил свет, вошел Эрнушко с подушкой. Он остановился и серьезно посмотрел на меня:

— Этим ты ничего не добьешься. Зачем ты всегда устраиваешь такие сцены?

Я сел на полу, чтобы, наконец, «выложить всё» и ему.

— Конечно, — сказал я. — Тебе интересно только одно — чтобы ты был хороший ученик. А прав я или нет, тебя не интересует. Это тебе все равно. «Зачем ты устраиваешь такое?» Ты мне скажи, прав я был? Или нет? Вот что скажи! Потому что остальное меня не интересует. Прав я был или нет?

— Конечно, нет! Ты должен постоянно иметь в виду, что отец — священнослужитель. О таких вещах вообще нельзя говорить. А в особенности так, как ты говорил. Я тебя не понимаю. Мать права, ты помешался. Я тоже ей это говорил.

— Я только потому так говорил, что отец меня бил. И за что? Мне нельзя спрашивать и говорить правду? Потому только, что они — наши родители? И что кормят нас и дают приют? И поэтому я должен молчать, даже когда прав?

— Ты кругом не прав. Ты даром тратишь слова.

— Даже когда говорю, что отец только делает вид, будто Бог есть, что они с матерью только говорят, что есть, а сами знают, что нет. Не прав я в этом? И в том, что они никогда не были «бескорыстны» и всегда думают только о деньгах? Можно ли так священнику, который на каждом шагу поминает Бога? И в этом я не прав?

— Конечно, нет, — отвечал он, — они знают, что и как надо. А ты нет. И что бы ты ни говорил, ты не имеешь права с ними спорить. Ни их огорчать.

— Вот как? Только они имеют право огорчать меня?

— Именно так. Только они. Если ты ведешь себя, как сегодня и как всегда. Потому что они — наши родители. Если ты этого не понимаешь, значит, ты безголовый.

— Неправда, — ответил я, — голова у меня именно что есть! И все, что я сказал, верно. Что я злой, плохой, это возможно, этого я не отрицаю и им другого не говорил. Но они еще злее и хуже меня. Только они не признаются! А я признаюсь, да, я плохой, какой есть, пусть! Но, по крайней мере, не отрицаю. А если бы они были лучше, был бы лучше и я.

— Молчи уж, — сказал Эрнушко, — ты всегда был плохой, сколько раз и Олгушку обижал, и мне, — он покраснел, — сколько раз говорил: эй, ты, хороший ученик! Но я не обращал внимания. По мне, хоть на голове ходи (тут он совсем задрал нос), но мать и отца не раздражай. Я только потому с тобой говорю, что хуже будет тебе. Еще хуже нынешнего. Если у тебя и правда есть голова на плечах, ты и сам знаешь. Хочешь в ученики к мастеровому?

Мною тоже овладела гордыня.

— Мне плевать, — сказал я, — на твой ум и на хорошее ученье. Я лучше пойду к мастеровому. И, если захочу, стану еще хуже. А когда вырасту, отплачу за все, за каждый удар.

Тут моя мать открыла дверь. Но не вошла.

— Оставь, — сказала она Эрнушко, — этого мерзкого выродка. Иди сюда.

Эрнушко вышел. А мать сказала:

— Ты останешься здесь, и никто больше не будет с тобой заговаривать.

— Нет, так нет, — отозвался я; она закрыла дверь.

Я опять выключил свет и лег на пол, но потом, почувствовав под собою ковер, снова поднялся, вытянул его из-под себя и улегся на холодный паркет.

Они ведь хотят, чтоб я умер, — думал я, — моя мать сказала: к чему такой? Ну, что ж, его не будет.

И я снял с себя в темноте всю одежду, даже рубаху, и так лег на холодный пол. Я ощущал запах воска. И думал: авось простыну, а там, может, и умру. Тогда и к мастеровому идти не надо. И они смогут радоваться, когда будут меня хоронить.

И мне пришло на память, что было, когда я хотел выпасть из окна.

Тогда, думал я, я еще верил, что на моих похоронах будут плакать. Но если бы это происходило теперь, они бы радовались, я знаю. Только вот показать, что радуются, все-таки не посмели бы. Показали бы, что горюют, потому что стыдились бы прочих, потому что они «хорошие родители», «священник и супруга священника». Отец сказал бы речь и лгал бы у моей могилы про Бога, мать плакала бы, и брат с сестрой тоже, но про себя все думали бы: наконец-то мы от него избавились. О, как было бы чудесно, думал я — и представлял себе это, — если бы я мог тогда и там, на собственных похоронах, крикнуть: «Они лгут, все до одного лгут! И радуются».

Я дал темноте окутать меня. Но тишина, и темнота, и усталость не давали мне уснуть.