Азарел - [15]

Мать засмеялась:

— Не всегда, но часто. — Потом, видя, что лицо мое темнеет, прибавила: — А ты не хочешь подойти поближе? Ты разве не мой хороший мальчик?

Я стоял в нерешительности. Она сама не знает, что делает? — думал я. Не знает, что я видел эти поцелуи и смех? Может ли быть, чтоб не знала? Или только притворяется? Что я могу сказать ей?

Я подошел к ней и подумал: ну, целуй, если хочешь.

Она поцеловала.

— Ведь и ты не плохой, только чересчур шалун.

Я подумал: только не прощай меня. Лучше признайся, что больше любишь Эрнушко. А не признаешься — оставайся, какая есть. И больше не проси у меня поцелуев. Пусть каждый остается, какой есть.

Я отстраняюсь от матери. И, кажется, на лице у Эрнушко читаю: мне положено больше поцелуев, потому что я старше и хороший ученик.

Что ж, — думаю, — я тебе верю, что ты совсем хороший и умный для наших родителей и, наверно, для Олгушки, и для учителей, но для меня ты и не совсем хороший и не совсем умный, потому что иначе ты подошел бы ко мне и сказал так: мать целовала меня больше, чем тебя, но ты не огорчайся — вот, отдаю тебе весь избыток. После этого он мог бы еще сказать: я старше и хороший ученик, пойдем, я научу и тебя читать и писать.

Но он ничего подобного не говорит и никогда не говорил. Выходит, что мне от его хорошего поведения и хорошего учения ничего не достается, и не знаю, достанется ли когда-нибудь.

Последним возвращается домой отец. Я вижу, что лицо матери снова просияло, еще ярче, чем когда она увидела Эрнушко. Да, думаю я, только их двоих она и любит по-настоящему. Но моего отца еще больше, чем Эрнушко.

Отцовская ласка еще скупее материнской. Он только треплет нас по щеке, думая, как мне кажется, при этом: я большой, а вы маленькие. Он не говорит: мои дорогие дети, как давно я вас не видел! Все, что мы слышим, это: «Ну, дети, что нового?»

Сначала Эрнушко рассказывает, что было в школе, и я снова читаю на его дышащем спокойствием лице: я хорошо отвечал, потому что я умница и хороший мальчик, и всегда буду таким же, это точно. И лицо отца в ответ (так мне видится): да, это так, и я был такой же. И это в порядке вещей, чтобы ты был такой же.

Я недоверчиво слежу за ними. Точно еще не знаю, но чувствую, что и отец больше любит Эрнушко, чем меня или Олгушку. И эту боль также отсылаю в глубину сердца и там заключаю.

После Эрнушко выпаливает свое Олгушка, завистливо, пылко и страстно, чтобы не остаться позади Эрнушко. Но из того, как отец слушает и смотрит, я заключаю: то, что случилось в школе с Олгушкою, не может быть для него столь же важно, как случившееся с Эрнушко, уже потому хотя бы, что Олгушка — всего-навсего девчонка. Тем не менее на лице его как бы значится также: хоть ты и девчонка, ты тоже должна хорошо учиться, потому что и я был хорошим учеником, и Эрнушко хороший ученик, и тебе нельзя никак иначе.

Потом он смотрит на меня:

— Ну а ты?

Мать смеется:

— Он пока только шалит.

Может быть, она и не хочет обидеть меня этим смехом, не ведает, что творит, но мне все равно больно. И все, что было со мною утром, — это для нее одни только шалости?

— Ладно, — говорит отец, — посмотрим на будущий год, когда начнется учение!

Больше он ко мне не обращается.

Мы садимся за обед. Я молчу и думаю: разве это моя вина, что я еще не хожу в школу? Почему он из-за этого любит меня меньше и почему из-за этого интересуется мною даже меньше, чем Олгушкой, не говоря уже об Эрнушко? Почему не спросил у меня ничего, только тех надо спрашивать, кто учится, а кто не учится, тот не такой, как остальные? Он думает, что со мной ничего не происходит? Если бы он расцеловал меня и спросил, я бы тоже сумел поговорить о том, что происходило со мною все утро! И ведь сколько всего произошло! Я бы рассказал ему о вещах, какие они неподвижные, как нету в них ни игр, ни танцев, ни песен, как они не обращают на меня никакого внимания, и ничего с ними не поделаешь. Я бы спросил у него, почему так вышло, что моя мать не умеет ни целовать, ни петь, ни рассказывать сказки, не умеет и не хочет, а это тоже очень меня огорчает!.. И почему она говорит только о том, что стоило «столько трудных денег»? Я спросил бы, верно ли, что он с таким трудом зарабатывает эти деньги, спросил бы: скажи, как ты их зарабатываешь? Спросил бы, почему Олгушка такая завистливая и почему Эрнушко так гордится тем, что он хороший ученик. А напоследок спросил бы, почему Эрнушко ему милее, чем я, и почему они с моею матерью любят друг друга больше, чем меня.

Я спросил бы, он бы ответил, и если бы даже много не говорил, мне было бы довольно и малого, например: родители любят тех детей, которые старше и уже учатся, так всегда было и будет. Или: не могу объяснить тебе, мой маленький, почему это так, но так оно есть, не горюй и прости нас.

Но нет, он ничего у меня не спросил, не заинтересовался, что со мной происходит.

Не хочу новой боли, замыкаю и ее в глубине сердца и думаю: и мне неинтересно, что происходит с тобой!

Но все-таки прислушиваюсь к тому, что он говорит. Весь обед он разговаривает с нашей матерью, и я, с большою горечью, слышу, что и он все время толкует только о том, что стоит или будет стоить денег. Я вижу, что, помимо нашего учения, это единственное, что занимает отца, и с ненавистью, смешанною со страхом, думаю об этих деньгах, которых, видимо, всегда не хватает моим родителям, меж тем как все без изъятия стоит денег, среди прочего — и то, что стоит сейчас перед нами на столе. Однажды я подумал, как было бы хорошо, если б не надо было есть, если б я не был все время такой голодный. В другой раз подумал: будь у них намного больше денег, занимались бы они мною больше? чаще целовали? спрашивали бы и у меня, что нового? Не знаю, только все сильнее стыжусь есть то, что ставят передо мною. И хотя я голоден и очень хочу есть, не прошу добавку. А если мать сама предлагает, соглашаюсь только после долгих упрашиваний. Предпочитаю хлеб, и думаю, что Эрнушко и Олгушка того же мнения. Наш отец, как я заметил, редко предлагает взять еще. Хлеб, говорит он, — тоже блюдо, сколько раз бывало в детстве, что нам и хлеба-то недоставало!.. Из-за этого я стесняюсь еще сильнее и мучительно, смутно вспоминаю дедушку Иеремию, как он морщинистыми старыми руками вымешивает хлеб в шатре и кормит меня.