Азарел - [17]

Бывает, впрочем, и я это замечаю, что отец не смотрит, сколько ему платят. Но так он поступает только с «лучшими прихожанами», то есть с теми, кто «всегда в храме», особенно — если отец «проповедует». Они, как говорит моя мать, «прямо-таки ловят каждое слово» отца, даже если погода скверная или им неможется, а после долго пожимают ему руку или поднимаются к нам в тот же день или назавтра, чтобы «с чувством» поблагодарить за «прекрасную проповедь». Матери случалось видеть в такую пору слезы у них в глазах. На совете общины эти «хорошие прихожане» всегда «на стороне моего отца», хотят «прибавить ему жалованья», готовы исполнить любое его желание, а на праздник всегда посылают нам если уж не что иное, то хотя бы цветы.

Когда один из подобных, пусть даже и бедняк, умирает, мой отец произносит «прекрасную похвальную речь».

Одни мертвые, стало быть, получают больше похвал, другие меньше, а есть и такие, которых отец и вовсе не хвалит, даже в случае если уплачено за большие похороны, но «высказывает все, что думает», впрочем «ты, мать, не бойся, поймут только те, у кого на это достаточно причин». Другой раз, впрочем, отец ни с чем не считается: «мертвого задевать не стану, хотя и стоило бы — за слабость, но остальным глаза так и выцарапаю!» Эти остальные — сыновья или родственники умершего, они «выкрестились». Этим, говорит отец, «даже перед открытою могилою нет пощады, это единственное место, где им, по крайней мере, будет стыдно».

Все это, однако же, я знаю только понаслышке, потому что отец еще никогда не брал никого из нас с собою на похороны. А ведь как охотно я бы составил ему компанию, хотя бы ради того, чтобы прокатиться: в таких случаях за отцом приезжала коляска. Но отец считает, что похороны — не повод для прогулки в коляске, а пешком до кладбища для ребенка далеко. Мать тоже никогда не ходит на похороны, это ей «очень расстроило бы нервы». Вот и все, что я знаю о смерти, но теперь все это меня не занимает, только одно интересно: какими были бы мои похороны, если бы я выпал из окна.

Не могу представить себе ничего, кроме того, что все горько плакали бы.

А я бы думал: так вам, так, теперь уж не вернуть!

Снова мой взгляд упирается в окно, и опять я думаю: раз все равно по-другому никогда не будет и я все равно никогда не вырасту, пусть хотя бы все плачут! Я бы и сам плакал точно так же с величайшей охотой, только гордость не разрешает.

Я знаю, что, стоя на подоконнике, буду бояться и что выпасть из окна всякому страшно. И все-таки хочется сделать, что задумано.

Я думаю: я покажу им, что, какой я ни маленький, а сделал! Тогда все узнают, какая это мука, что всё так устроено.

Я подтягиваю стул к рабочему столику, который стоит у окна, и влезаю на него. Между тем слежу за братом с сестрою. Эрнушко пишет дальше свое домашнее задание, но Олгушка немедленно настораживается завистливо. Впрочем, не произносит ни слова — ждет, пока я, с большим трудом, взберусь на рабочий столик, и только тогда начинает:

— Что ты там еще вытворяешь?

Я не отвечаю. Пока я отдыхаю, ноги свешены над стулом. Олгушка продолжает:

— Эй, это кто тебе разрешил? Получишь, как следует, если папа узнает.

Что мне ей сказать? С глубокою горечью отвечаю:

— Я в твои дела не лезу, ты не лезь в мои!

Она уже вспыхнула, вся красная выходит из-за парты:

— Пойду скажу матери!

Я молчу. Олгушка устремляется к двери, за которой спит наша мать. Теперь уже и Эрнушко подает голос:

— Я не могу делать уроки. Перестаньте ссориться!

Олгушка ждет у дверей. Я смотрю на них угрюмо, с горечью: что я мог бы сказать? Эрнушко думает только о своих уроках, он умница и хороший ученик, а все-таки он не знает, чего хочу я, и ни одно из моих страданий ему боли не причиняет. Олгушка же знает и того меньше, выпрыгни я из окна, она, может быть, и этому позавидовала бы.

Стоя коленями на рабочем столике, я уже начинаю открывать окно. У него четыре створки. Открываю внутренние. Передышка. Жду, какое будет впечатление. Олгушка у дверей, так и пылая, следит за мною.

— Это что! Посмей-ка открыть наружные!

Уже открываю. Осенний воздух вливается в окно, я слышу, как внизу гремят повозки. Подоконник рядом с моими коленями, если я решусь подняться на ноги, я бы мог переступить на него, выпрямиться, держась за створку, и выпрыгнуть.

Но я не решаюсь даже встать в окне. Как же я выпрыгну? Страх, что стоит мне только встать, сделать шаг и прыгнуть, и уже ничто не будет отделять меня от того, чего не решается сделать никто, этот страх вдруг выметает вон все страдания этого дня. И все же я хочу дойти до самого края моей решимости. Поднимаюсь с колен. Ставлю одну ногу на внутренний подоконник и так стою, вцепившись в одну створку и уже не смея пошевелиться. И только одним глазом кошу в сторону осеннего воздуха.

— Берегись, — говорит Эрнушко, как и следует ожидать от умницы и хорошего ученика, — слезай, а не то получишь, как следует.

Да и чего иного можно было ждать от него? Какой ни хороший он ученик, а и теперь не знает, чего я хочу, чего хотел бы. И что еще хуже, я уже чувствую, что не выпрыгну, потому что начинаю бояться и боюсь все больше. А ведь было бы так хорошо, но вот я не смею, не смею… Сердце лихорадочно бьется, ноги подвигаются вперед, но я только и способен, что дрожать от страха, я не выпрыгну, нет, и, странным образом, чувствую, что и в другой раз не выпрыгну, никогда не посмею выпрыгнуть, мой взгляд застилается, и я, наверно, заплакал бы, если бы Олгушка в этот миг не открыла двери комнаты нашей матери: я прихожу в себя, заслышав ее голос: