Азарел - [14]

Ужасная, мучительная тоска, которая не может подняться из глубины сердца на свет разума и воли, чтобы там, на свету, сделаться тем, чем ей должно и можно, но только томит и давит оттуда, из глуби; против не знающей облегчения боли, которую несешь ты, какой пустяк мука несбывшегося или задушенного порыва! Ты дьявол, ты доподлиный ад, ты своим непонятным стенанием палишь исподнизу мир, но ты не только огонь и ад, дьявол-губитель, ты раздуваешь, вдобавок, огонь воспоминаний, подле которого темноликий Гефест кует свои изделия…

И подле твоего огня вижу я этого мальчика, который бродит из комнаты в комнату и, стиснутый непонятной тоскою, бубнит вслед за матерью: «Опять надул проклятый мясник… в глаза бы ему бросить все эти кости… — И слова мои меж тем становятся все горше и горячее, и в уголке гостиной я уже выкрикиваю злобно: — Каждый только и знает, что загребать деньги!»

Может быть, я ожидал, что в ответ на выкрик появится мать и угадает то, чего я сам не знаю: разгадает, растолкует бесформенные тени, которые стонут в глубине моего сердца? Но этого не случилось, и я расплакался, сам не понимая отчего, и снова пустился бродить из комнаты в комнату, слезами выспрашивая стонущую невнятно глубину своего сердца…

А когда выплакался, снова завел, отчаянно и неукротимо: загребать деньги!

Мать вбежала в испуге. А я рассмеялся ей в лицо.

— Ты испугал свою мать — и еще смеешься! Какой скверный мальчишка!

Я смотрел на нее с упрямой и каверзной улыбкой, не ведая, виден ли на моем лице вопрос: какой скверный? Догадайся! Почему я скверный?

Но мать не догадалась. Она только вздохнула, а я продолжал бродить по дому. «Она боялась и боится, — думал я. — Это моя мать…»

Потом я ждал брата с сестрой.

Как только со двора, где находилась школа, слышался гомон, я уже жадно подкарауливал в прихожей, и когда с лестницы доносился стук Олгушкиной сумки, отворял двери. Я ждал, что она закричит, и бросится мне на шею, и скажет, как она соскучилась по мне в школе и как рада увидеть меня, наконец!

Но мне и в голову не приходило, что она ждет того же самого от меня! Так что я просто отворял дверь и говорил: Олгушка! — а она только и откликалась, что: я здесь.

Потом мы испытующе смотрели друг на друга, и в наших глазах было одно и то же: дай сперва свое сердце ты, а потом и я дам свое! Ни один не двигался, чтобы сделать шаг навстречу другому, а Олгушка между тем уже сбрасывала сумку и направлялась в кухню, к матери.

Жадно, с блестящими глазами следовал я за нею. Не найдя в ней сестринского сердца, как ожидал, я хотел, по крайней мере, порыться в сумке, узнать, отчего она стучит, и хватал сразу, как Олгушка снимет. Но она ревниво перехватывала: не попросил моего сердца — не получишь и сумку! Сперва она хотела положить ее на обычное место, под умывальник, но, видя, что я подглядываю, стала искать места получше, прошла во вторую, в третью, в четвертую комнату, волоча сумку за собой, и всюду я — по пятам. Нигде не нашла она такого надежного, укромного места, чтобы я раньше или позже не добрался до сумки. И все больше краснела от злости, а я смеялся.

Бедная сумка! Теперь ей надлежало заместить наши сердца, в которых брат и сестра взаимно отказали друг другу, и так она кочевала в Олгушкиных руках до самого конца квартиры, чтобы, в конце концов, попасть в руки нашей матери, а та положила ее на высокий шкаф, в сопровождении нотаций, которые были мне такими же чужими и далекими, как она сама. Мог ли я послушаться, когда искал сестру, если уж не любящую, то хотя бы такую, с какою можно ссориться! И она разве не того же, не брата искала, когда вырвала у меня стул, на который я хотел влезть, чтобы добраться до ее сумки? И вот мы уже схватились, ее большие черные глаза сверкают, маленький носик совсем сморщился с досады, толстые косички взлетают, и красные бантики на концах вспархивают, словно бабочки. Хвать! Я срываю их и убегаю куда глаза глядят. Олгушка кидается в противоположном направлении и в другом конце дома берет в заложники моих картонных солдатиков. Потом мы стоим, угрожая друг другу, стискивая каждый свою добычу, и, дрожа от гнева, обмениваемся заложниками.

Мы и не заметили, что вернулся Эрнушко со своею сумкой.

Он не встал ни на чью сторону. Направился прямо к матери, и я тут же, с жадностью следом — подглядывать. Мать, как увидела его, ласково рассмеялась. Я почувствовал, что он всегда получает от нее на поцелуй-другой больше, чем я; ничего другого, ничего, только этот поцелуй или два, да еще этот смех, потому что ни танцев, ни музыки, ни сказок не было у матери и для него, но этот поцелуй или два — как много они значили для меня! Они запустили свое жало до самой глубины сердца, но я не хотел думать об этих муках, я немедленно отправил их туда же, где клубились остальные истоки детской тоски, смутные и непостижимые.

— Он хороший мальчик, — сказала мать, заметив меня, — он не пугает свою мать.

Я угрюмо молчал.

За моей спиной стояла Олгушка. Она тоже заметила эти поцелуи и смех? Ее глаза блеснули ревностью.

— А я? А я? — воскликнула она, прижимаясь к матери. — Я хорошая?