Ай эм эн экта! - [11]

Позвонила мама из Нижнего Тагила:

— Здравствуй, сынок! Поздравляю! Как ты? Ты не голодаешь? Почему не пишешь?

— Мамочка, я написал большое письмо, ты жди, сейчас письма знаешь как идут?

— Ой, сыночек, как бы свидеться-то?

— Мам, как ты? Как ноги?

— Ой, да ходют пока. Ты чё там ешь-то?

— Мам, наговорим много. Целую! Береги себя.

— И ты, ты — береги…

И слышу, плачет. Повесил трубку, а то ведь так и будет плакать, молчать и плакать.

Вышел на балкон, закурил. Внизу поблескивал на солнышке «вольво». Я поднял со дна коробки подгнившую луковицу и запустил ее в перламутровую крышу иномарки. Изысканное авто совершенно не по-аристократически заверещало, залаяло, закукарекало. Надо же, как талантливо многоголоса эта импортная противоугонная сигнализация! Я стоял и удовлетворенно выдыхал тонкие струйки дыма. Даже колечки удавались. И в этот момент раздался второй междугородный звонок. Это, конечно, была она, Зина.

— Привет, чучело! — кричала она, будто с самого краешка земли. Поздравляю! Расти большой — не будь лапшой.

— Спасибо, Зинуля, спасибо! Ты вторая после мамы.

— Ну а кто ж тебе еще сопельки подотрет? Слушай, Никита, готовься в первых числах выехать сюда. Я недели через две позвоню, точно скажу день съемки. Билет бери в СВ, не стесняйся: из итальянцев надо выкачивать по максимуму.

И тут я обнаглел. Впрочем, наверное, просто такое настроение было: ничего не хотелось, не хотелось никуда ехать. Скорее всего, именно поэтому я и спросил, ничуть не из жадности:

— Зин, а можно по двести баксов за съемочный день?

Она подумала и ответила:

— Попробую. Ладно, пока! Жди звонка.

И ждать пришлось долго. Она не позвонила через две недели, не позвонила через три. Уже заканчивался сентябрь, и я решил, что, заломив слишком большую цену, разочаровал в себе не только Джакомо Доницетти, но и его Франческу. Я перестал ждать и дал согласие Юрке Никулищеву поработать с ним на пару сторожем во вторую смену. И тут раздался вожделенный звонок. Нужно было срочно выезжать в Ивано-Франковск.

У вагона меня встретила Зина. Мы расцеловались, уселись в арендованные киногруппой «жигули» и отправились в гостиницу. Возле гостиницы стоял огромный памятник Ивану Франко. Как пояснил водитель, его ловко переделали из незаконченного очередного Владимира Ильича. Я подумал, что врет. Но впрочем, это идея: создать такой универсальный памятник, чтобы он трансформировался, как кубик Рубика, и менял свой облик в зависимости от политической ситуации и новых приоритетов. Чтобы было скромненько и со вкусом. Опять же экономно. А для нас, вечных геростратов, такой вариант был бы просто чудесным подарком.

В тот же день повезли меня на площадку. Декорацию построили довольно далеко от города, и я даже задремал, пока мы больше часа тряслись по дорожным ухабам. Проснулся, смотрю — в поле снег лежит.

— Вот это да, — говорю. — Здесь уже настоящая зима.

— Да нет, — засмеялся водитель. — Это синтепон. Материал такой, на вату спрессованную похожий. Его подкладывают в куртки легкие, демисезонные. Это итальянцы… Вон площадка.

Невдалеке уже действительно виднелись вышки «концлагеря».

— Здорово, — оценил я искусство итальянских декораторов.

— За деньги что не сделаешь! — весело, с чувством человека, хорошо в киноделе информированного, рассказывал водитель. — Они тут вообще все вокруг хотели солью засыпать. Мелкой такой, «Экстрой». Видно, председателю местного колхоза хорошо забашляли. Ну и навезли гору мешков пятидесятикилограммовых. А тут агроном молодой. Нет, говорит, не дам поля портить, не дам, и все тут. Ну ни в какую! Видно, не заплатили ему как следует. Или дорого он слишком стоит, тот агроном. Не дам, говорит, землю поганить: она потом родить не будет. А? Есть же у нас еще такие сквалыги! Так и не дал.

— Да-а, — задумчиво протянул я, все мрачнея по мере приближения «концлагеря».

— Есть же такие люди, — скривил рот водитель. — И сам не гам и другим не дам. Ведь, я уверен, у него у самого в доме жрать нечего, а вот гляди-ка, уперся рогом. Вообще-то синтепон тоже ничего. Оно для итальянцев дороже, конечно, такие рулоны раскатать, но зато убеждает, правда?

— Конечно, — согласился я. — Отлично сделано.

Мое замечание относилось еще и к приближающемуся «концлагерю». Профессиональный глаз не мог не отметить, что декорация выполнена мастерски и действует впечатляюще. Все: и разъезженная грузовиками грунтовка возле ворот с немецкой надписью — я немецкий не знаю, но, очевидно, там было написано что-нибудь вроде «Каждому свое» или «Добро пожаловать в ад», — и черные вышки с торчащими пулеметными стволами, и высокий забор — загнутые вовнутрь квадратные толстые столбы с немыслимо переплетенной, зло ощетинившейся колючкой, — и длинные крепкие бараки, сложенные из узкого красного кирпича, и черный дым из высокой трубы — все подействовало на меня ошеломляюще. Я вдруг почувствовал себя таким маленьким и беззащитным, таким зыбким показалось мне не ценимое мною до сих пор мое относительное благополучие, хрупким — мир, меня прежде окружавший, такой теплый, такой родной… Захотелось крикнуть: «Мама!» Честное слово, даже не думал, что я такой малодушный. Готов был вцепиться в водителя и умолять, чтобы вез меня обратно в гостиницу. А он, как мне показалось, с эдаким самодовольством, будто сам был комендантом этого лагеря, представлял мне сооружения, из коих сложился пейзаж, или, как говорят кинооператоры, картинка с единственно подходящим названием — «Memento mori».