Ай эм эн экта! - [12]

— А бараки классные, — куражился водитель. — Это ж обыкновенные коровники! Их только таким штампованным под кирпич пластиком обклеили.

Я молчал, вмятый в сиденье автомобиля. Он глянул на меня и расхохотался. Так и заливался, пока мы не остановились посреди выложенного булыжником плаца.

— А соль, — вдруг бодро выкрикнул он, — наш народ всю по хатам растащил. По мешку, по два… На телегах, на великах… Теперь тут по селам у людей запас лет на сто. До самого расцвета экономики.

Из машины меня вытащила Зина и поволокла в ближайший барак, из трубы которого валил дым.

— В крематорий, что ли, тащишь? — невольно упираясь, прошипел я.

— Да какой крематорий! — на визгливых нотах ответила Зина. — Одеваться, стричься… Срочно! У них, знаешь, каждую минуту надо быть готовым.

В бараке одевалось много народу. Причем и мужчины, и женщины, и даже дети, не глядя друг на друга, раздевались донага и только потом надевали игровую одежду. И сразу преображались, словно отлетали в прошлое. Даже движения, вся пластика в этой одежде сороковых годов становилась иной. Будто работала невидимая машина времени. Я думаю, если бы ее изобрели, именно так бы это все и выглядело: невидимый дурманящий, усыпляющий газ — и только облик всего окружающего меняется, как в замедленной съемке.

Всей этой массой народа, толпящегося в бараке и облепившего огромные фанерные ящики с обувью и одеждой, руководили женщины в белых халатах. Среди них я узнал знакомых мне по киностудии костюмерш.

Меня подвели к долговязому, лысеющему человеку с аккуратной седоватой бородкой клинышком. Вокруг его жилистой шеи был намотан длиннющий, тонкий шарф эдакой немыслимой серо-буро-малиновой расцветки. Зина представила мне его как художника картины, а невесть откуда выпорхнувшая девуля-переводчица представила итальянцу меня. Лысый подал мне кокетливо расслабленную руку с длинными, выхоленными пальцами и окутал меня с ног до головы своим бархатным взглядом.

— Вы ему очень понравились, — перевела мне девуля шепотом. — Он предлагает вам раздеться.

— Прямо вот так? — растерялся я и сжал итальянцу его тонкую кисть.

Зина вдруг резко скомандовала:

— Марина, переведи этому Педро, чтоб сначала выдал костюм, а то знаем мы эти мансы: сперва разденет, а потом будет полчаса шмотки подбирать да за попку лапать. Пусть дает тряпье, и мы отвалим в сторонку. — Она грубо, по-мужски хлопнула меня по плечу. — Он машинист-поляк. Пусть по-быстрому выдает ему форму железнодорожника и не строит тут анютины глазки, не портит нам потенциал. На фиг он нам надо?!

На протяжении этой мрачной филиппики «Педро» не сводил с меня утомленных глаз. Марина перевела очень коротко, видимо, самую суть, опуская Зинулины бесцеремонные намеки. Итальянец, чуть порывшись в костюмах, выдал засаленную старую форму железнодорожника и серое бельишко.

— Педрило долбаный! — выругалась Зина, когда мы отошли в угол барака и я стал устраиваться возле единственного свободного ящика.

— Его что, действительно Педро зовут? — спросил я, улыбаясь.

— Да нет, Микеле, — ответила Зина. — А что, понравился? Ты мне смотри! Последний бабник на развод остался.

— А что, интересно пообщаться с Педро-Микеле, — засмеялся я. — Человек, видно, просвещенный…

— Ща как дам по башке! — не приняла юмора Зина. — Я его тут ждала-ждала, понимаешь…

— Ой ли? — склонил я набок голову. — Так я и поверил. Монашка вы наша, ай-яй-яй! За окном девица — нельзя прилепиться.

— Это чё, сцена ревности, что ли? — округлила свои зеленые глазищи Зина. — Так я тебе прямо скажу, что если и тусуюсъ с ихним продюсером, так это только ради тебя. Ты что же думаешь, утвердить тебе двести долларов за съемочный день — это так себе, два пальца об асфальт?!

Она обиженно хмыкнула и, скомандовав, чтобы я быстро переодевался, ринулась распоряжаться массовкой: подгонять голых и выгонять из барака уже экипированных.

Я стал разбирать выданное мне барахло. Белье оказалось настолько грязным, что надевать его на тело было просто немыслимо. Я не понимал, зачем нужны эти поганые портянки. Чтобы войти в образ? Но для меня, актера с немалым стажем, такой примитивный натурализм был просто оскорбителен. Я с досадой оглянулся по сторонам. Неподалеку возилась с пацаном из массовки, подбирая ему обувь, полная женщина в летах. Оказалось, это Валя-костюмерша. У нас на студии ее так все называли, и молодые, и старые, просто Валя. Была она, несмотря на всю свою грузность, человеком весьма подвижным и веселым.

— Валентина, — позвал я.

— Аюшки? — отозвалась костюмерша и, поставив перед своим подопечным очередную пару ботинок для примерки, выпрямилась, растирая поясницу.

— Скажите, а что, это обязательно — все свое сбрасывать? Они что, баню, что ли, снимать собираются?

— А привыкай, дорохгэнькый, — усмехнулась костюмерша и подошла ко мне. — Мы тут увси мудисты.

— Нудисты, — мрачно поправил я.

— Ну, то ж я тоби и кажу, — захихикала Валентина, прикрывая ладонью рот. — Цэ ж вин, Микель цэй, так требуе.

— Больной он, что ли?

— Та ни, вин трохы дивчат нэдолюблюе. А ци ж стерви того и заслухговують, я тоби кажу…

— Ну, бог с ними, мне-то как быть?