Автомобилья поступь - [12]

А из уличных тротуаров сошью Вам платье,

Перетяну Вашу талию мостами прочными,

А эгретом будет труба на железном канате.

Электричеством вытку Вашу походку и улыбку,

Вверну в Ваши слова лампы в 120 свеч,

А в глазах пусть заплещутся чувственные рыбки

И рекламы скользнут с провалившихся плеч.

А город в зимнем белом трико захохочет

И бросит Вам в спину куски ресторанных меню,

И во рту моем закопошатся ломти непрожеванной ночи,

И я каракатицей по Вашим губам просеменю.

А Вы, нанизывая витрины на пальцы,

Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки

Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся

Бешенные секунды в наксероформленные зрачки.

И когда я, обезумевший, начну прижиматься

К горящим грудям бульварных особняков,

Когда мертвое время, с косым глазом китайца

Прожонглирует стрелками башенных часов,

Вы ничего не поймете, коллекционеры жира,

Статисты страсти, в шкатулке корельских душ

Хранящие прогнившую истину хромоногого мира,

А не бравурный, бульварный, душный туш.

Так спрячьте ж спеленутые сердца в гардеробы,

Пронафталиньте Ваше хихиканье и прокисший стон,

А я Вам брошу с крыш небоскреба

Ваши зашнурованные привычки, как пару дохлых ворон.

«Покой косолап, нелеп, громоздок…»

С. М. Третьякову.

Покой косолап, нелеп, громоздок.

Сквозь стекло читаю бессфинксов лунного конспекта.

Телефон покрыл звонкою сыпью комнатный воздух.

Выбегаю, и моим дыханьем жонглируют факты проспекта.

Пешеходя, перелистываю улицу и ужас,

А с соседнего тротуара, сквозь быстр авто.

Наскакивает на меня, топорщась и неуклюжась,

Напыжившийся небоскреба, в афишно-пестром пальто.

Верю я артиллерии артерий, и аллегориям, и ариям.

С уличной палитры лезу

На голый зов

Митральезы

Голосов

И распрыгавшихся в Красных Шапочках языков. Я

Отчаянье и боли на тротуаре ем.

Истекаю кровью

На трапеции эмоций и инерций

Превращая финальную ноту в бравурное интермеццо.

«Болтливые моторы пробормотали быстро…»

Болтливые моторы пробормотали быстро, и на

Опущенную челюсть трамвая, прогрохотавшую по глянцу торца,

Попался шум несуразный, однобокий, неуклюже-выстроенный

И вечер взглянул кошмаром хитрей, чем глаз мертвеца.

Раскрывались, как раны, рамы электро, и

Оттуда сочились гнойные массы изабелловых дам;

Разогревали душу газетными сенсациями некоторые,

А другие спрягали любовь по всем падежам и родам.

А когда город начал крениться на-бок и

Побежал по крышам обваливающихся домов,

Когда фонари сервировали газовые яблоки

Над компотом мыслей, шарад и слов,

Когда я увлекся этим бешенным макао, сам

Подтасовывая факты крапленных колод.

Над чавкающим, пережевывающим мгновения хаосом

Вы возникли, проливая из сердца иод.

«Вот там направо, где в потрепанный ветер окунулась сутуло…»

Вот там направо, где в потрепанный ветер окунулась сутуло

Исстонавшая вывеска табака, гильз и папирос,

Вот там налево, где закусили заводские трубы гнилыми зубами гула

Совершенно плоский горизонт, весь в язвах молний-заноз –

Там ночь, переваливаясь и культяпая, заковыляла, растекаясь а скрипач

Выпиливает песни на струнах телеграфа, в чердаки покашливая…

Это я, – срезавший с моего сердца горб, горбач –

Иду заулыбаться щелями ресниц неряшливо.

Улица бьется гудками ощупью, тоще, мне о́-щеку,

Размазывает слюни по тротуару помешанный дождь…

Так отчаянно приказать извощику,

Чтобы взвихрил меня с мостовой

На восьмой

Этаж извощ.

И там, где в рабочем лежит, в папке,

Любовь, пересыпанная письмами, как нафталином, –

Все выволочь в переулки, туда, где в ночной охапке

Фонари целовались нервно электричеством и тупо керосином;

Господа-собивштексники! Над выпирающей из мостовой трубою грыжи,

Над лапками усевшихся водосточных стрекоз,

Где над покатистой пасмурью взбугрившейся крыши

Зонт кудрявого дыма возрос –

Еще выше под скатерью медвежьих бесснежий,

Еще выше узнал я, грубоглазый поэт,

Что там только глыбы воздуха реже,

А белых вскрыленных там не было и нет;

И, небо, гнусно румянясь, прожжено рекламой,

Брошенной наугад электрическим стрелком из города,

И потому, что я самый,

Самый свой – мне отчаянно-молодо.

«Мое сердце звенит бубенчиками, как пони…»

Мое сердце звенит бубенчиками, как пони

В красной попоне –

Hip, hip! – перебирая пульсами по барьеру цирка и

Фыркая.

Но спирали вальса, по ступенькам венгерки, мысли – акробаты

Влезли под купол черепа и качаются снизу вверх,

А лампы моих глаз швыряют яростно горбатый

Высверк.

Атлетами сплелись артерии и вены,

И мускулами набухает кровь моя в них.

Толпитесь, любимые, над желтью арены,

Подбоченьте осанку душ своих!

И когда все бесстукно потухнет и кинется в тени,

Обещаю, что на лай реклам, обнажающих острые огни,

В знак того, что кончено представление,

Тяжелый слон полночи обрушит свои ступни.

«Ночь огромным моржом навалилась на простыни заката…»

Ночь огромным моржом навалилась на простыни заката,

Ощетинилась, злобясь, колючими усами фонарных дуг,

И проходящая женщина свои глазища, как двухцветные заплаты,

Распластала на внезапно-буркнувший моторный звук.

А там, где неслись плывью растерянной

Пароходные трубы мужских цилиндров среди волнных шляп

Кто-то красноречивил, как присяжный поверенный,

И принимал пожатья безперчаточных лап.

А облако слизнуло пищащую устрицей луну влажную

И успело за пазуху два десятка свежих звезд положить,