Автомобилья поступь - [13]

Улицы вступили между собой в рукопашную

И даже этажи кричали, что не могут так больше жить…

Револьвер вокзалов стрелял поездами,

Каркали кладбища, исчернив колокольный шпиц,

А окно магазина отлакировало пояс даме,

Заставив ее заключить глаза в скобки ресниц.

И город гудел огромной рекламой, укутав

Свои легкие в колоссальный машинный припев,

И над облупленной многоножкой пешеходивших трупов

Властительным волком вертелся тэф-тэф.

«Разорвал глупое солнце на клочья и наклеил желтые бумажки…»

Разорвал глупое солнце на клочья и наклеил желтые бумажки

Глумливо на вывески пивных, на магазинные стекла, и строго

На мосты перекинувшиеся, как подтяжки,

А у меня осталось еще обрывков много,

Сотни, тысячи клочий; я их насовал повсюду, с шутками и без шуток

Глыбами, комьями, кусочками, дробью, пылью,

На звонки трамвайные, на очки автомобильи,

Накидал на обрызганные ласками паспорта проституток;

И проститутки стали добрыми и ……, как в ящик почтовый,

Я бросал моих желаний и страстей одногорбый караван,

А город вскинулся огромный, слоновий, к драке готовый,

И небо задребезжало, как раненый стакан.

Улицам было необходимо заколоть растрепанные пряди переулков

Шпильками особняков и воткнуть желтой гребенкой магазин –

И площадь бросила, как сотню перековерканных, смятых окурков,

Из за каждого угла фырк и сморк пополневших шин.

А когда рыжее утро, как ласковый отчим,

Вытолкнуло в шею мачеху-ночь,

И мгла как-то неуверенно, между прочим,

Швырнулась в подворотни на задние дворы изнемочь,

А в широкую ноздрю окраски предутренней

Пьяницы протащили выкатившийся зрачок, –

Я, подарчивый, взметнул в сонливого моржа звона заутрени

Оставшегося солнечка последний, малюсенький клочок.

«Воздух, пропитанный камнем и железом, вырос крепче и массивней…»

Воздух, пропитанный камнем и железом, вырос крепче и массивней.

Он схватил из под мотора гири гудков литых,

Поднял их и понес, и обязательно хотел утопить их бивни

В фыркающих бассейнах ушей моих.

А город чавкал, оскалив крабье

Щетинистое лицо мостовых, вымытых в рвоте фонарей со столбов,

И подмигивал вывесками, сумасшедше ослабив

Желтозеленые, неоперившиеся рты пивных и кабаков…

А воздух не донес до бассейнов гири гулов и жести,

Запутавшись в витринах, нажравшись сыпью огней.

И дома нервничали, в остроегипетском жесте,

К земле пригнув водостоки натянутей и больней.

А я вазелином сна смягчил моих щек вазы,

Обсеверенные избезумевшейся лихорадкой кинема́;

Обнимаю трамваи, игристый и грубоглазый,

И приглашаю к чехарду поиграть дома.

А мир укоризненно развалил свое вспотевшее тело

В диванах городов и дрожит, мчась в авто,

Как будто так и надо, как будто это мое дело

Терпеливо считать заплаты его пальто.

«Ночь бросила черный шопот из под выцветших усов фонарных светов…»

Ночь бросила черный шопот из под выцветших усов фонарных светов,

Запрыгала засаленным зверком по пням обвалившихся особняков,

И по лужам (штемпелям весны) забродили души поэтов,

Пересыпанные трупьем обмохрившихся веков.

Я, конечно, говорю, что все надо в порядке, что перчатки

С вывесок нельзя надевать на ноги, как ажурные чулки,

И ядреный пульс городской лихорадки

(Звонки трамвая) щупаю, как доктор, сквозь очки.

Но это я говорю только для старых и шершавых,

А у меня самого на губах сигнал женских грудей,

И мои кости перессорились в своих суставах,

Как в одной кроватке пара детей.

И там, где пароходы швырялись зрачком

На податливые тела изнаглевшей пристани,

Где каждое платье глядело вспотевшим трудом

На то, как прибрежья приторно присвистывали, –

Я совершенно случайно взмахнул, как флагом,

Праздничным флагом, моей развернутой душой,

И переулки немедленно затормошились мускулистым шагом,

И я вдруг стал огромней колокольни большой.

Ведь если мир и сам не понимает, как он наивен,

Как ему к лицу суматохи канат,

Протянутый сквозь гулы гудящих железопрядилен,

И над пожарами, как эхо пожаров, набат, –

Мне все это удивительно ясно, просто, понятно,

Честное слово, даже не может быть ничего простей,

А то, что у моего сердца на щеках топорщатся пятна,

Так это крики не чахотки, а радости моей.

«Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась…»

Дом на дом вскочил и улица переулками смутилась,

По каналам привычек, вспенясь, забурлила вода,

А маленькое небо сквозь белье облаков загорячилось

Бормотливым дождем на пошатнувшиеся города.

Мы перелистывали тротуары выпуклой походкой,

Выращивая тени в одну секунду, как факир…

Сквернословил и плакал у стакана с водкой,

Обнимая женщин, захмелевший мир.

Он донес до трактира только лохмотья зевоты,

Рельсами обмотал усталую боль головы;

А если мои глаза – только два похабных анекдота,

Так зачем так внимательно их слушаете вы?

А из медных гильз моих взрывных стихов

Коническая нуля усмешки выглядывает дико,

И прыгают по городу брыкливые табуны домов,

Оседлывая друг друга басовым криком.

«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый

И измяли физиономию моря, пудрящагося у берегов;

И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,

Неловко запутал в карягах самых высоких домов.

У небоскребов чмокали исступленные форточки,

Из взрезанной мостовой выползали кишки труб,