Автомобилья поступь - [11]

Церковь за оградой осторожно привстала на цыпочки,

А двухэтажный флигель присел за брандмауэр впопыхах.

Я весь трамваями и моторами выпачкан.

Где-где дождеет на всех парах.

Крутень винопьющих за отгородкой стекольной.

Сквозь витрины укусит мой вскрик ваши уши,

Вы заторопите шаги, затрясетесь походкой алкогольной,

Как гальванизированная лягушка

А у прохожих автомобильное выраженье. До-нёльзя

Обваливается штукатурка с души моей,

И взметнулся моего голоса шмель, за-

девая за провода сердец все испуганней и гудей.

Заводской трубой вычернившееся небо пробило,

Засеменили вело еженочный волторнопассаж,

И луна ошалелая, раскаленная до́-бела,

Завопила, пробегая беззвездный вираж.

Бухнули губы бестолковых часов,

Боднув пространство, разорвали рты.

На сердце железнул навечный засов,

А в небо взлетели перекрестков кресты.

Все тукало, звукало, звякало, тряскало,

Я в кори сплётен сплетен со всем,

Что посторонне, что юнело и ляскало.

Эй, знаете: постаревшая весна высохла совсем.

Пусть же шаркают по снегу моторы. Некстати ле-

зет взглядом из язв застекленных за любовниками муж,

А я всем расскажу о пьяной матери,

Пляшущей с моторами среди забагровевших луж.

«Город выкинул сотни неприличных жестов и выкликов…»

Город выкинул сотни неприличных жестов и выкликов,

Оскалил побуревшие, нечищеные фонари;

Сквозь засморкавшийся дождь мы привыкли ко

Всему, а вечер разбил пузырек иодоватой зари.

Долговязый лифт звонкал, как щелк пальцев скелета,

Шепотливый мотор въехал в беззубое площадей,

Над перепрыгом вело́, в бестолковой тоске лета,

Душа раздула заросшие складки ноздрей.

Небоскреб навалился каменной крутью и тушей

На спину, я отбрякнулся и в страхе оседлал трамвай,

И он закусил губу, надставил металльные уши

И понес меня сквозь ночной каравай.

Разбивайте скрижали и кусками скрижалей

Выкладывайте в уборных на площадях полы.

Смотрите: нас всех кто-то щипцами зажали,

Мы смрадим, дымим и пахнем едью смолы.

Сквозь нас – дома, улицы, переулки… На лифте

Взлетайте на небо, где погас шум и газ!

Счастливитесь, счастливитесь и нас счастливьте!

Бросьте вниз на нас,

Выручку звездных касс.

Шейте из облаков сорочки бессвязно,

На аршины продается лунная бахрома!

Сверху косматый город кажется только грязной

Скатертью, где крошками набросаны дома.

«Прямо в небо качнул я вскрик свой…»

Прямо в небо качнул я вскрик свой,

Вскрик сердца, которое в кровоподтеках и в синяках.

Сквозь меня мотоциклы проходят как лучи иксовые,

И площадь таращит пассажи на моих щеках.

Переулки выкидывают из мгол пригоршнями

Одутловатых дромадеров, звенящих вперебой,

А навстречу им улицы ерзают поршнями

И толкают мою душу, пережаренную зазевавшейся судьбой.

Небоскреб выставляет свой живот обвислый,

Топокопытит по рельсам трамвай свой массивный скок,

А у барьера крыш, сквозь рекламные буквы и числа,

Хохочет кроваво электрический электроток.

Выходят из могил освещенных автомобили

И, осклабясь, как индюк, харей смешной,

Они вдруг тяжелыми колокольнями забили

По барабану моей перепонки ушной.

Рвет крыши с домов. Негритянно чернеет. Попарно

Врываются кабаки в мой охрипший лоб,

А прямо в пухлое небо, безгудочно, безфонарно,

Громкаюший паровоз врезал свой стальной галоп.

«Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…»

Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,

Всверлите мне в сердце штопоры зрачков чопорных и густых,

А я развешу мои слова, как рекламы, невероятно плоско

На верткие столбы интонаций скабрезных и простых.

Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,

Пусть зазывит верниссаж запыленных глаз,

А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,

Как на арене пони, Вас, Вас, Вас.

Из Ваших поцелуев и из ласк протертых

Я в полоску сошью себе огромный плащ

И пойду кипятить в стоэтажных ретортах

Перекиси страсти и докуренный плач.

В оголенное небо всуну упреки,

Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,

Переломаю моторам распухшие от водянки ноги

И пусть по тротуару проскачет трам.

А город захрюкает из каменного стула,

Мне бросит плевки газовых фонарей

И из подъездов заструятся на рельсы гула

Двугорбые женщины и писки порочных детей.

И я, заложивший междометия наглости и крики

В ломбарде времени, в пылающей кладовой,

Выстираю надежды и контуженные миги,

Глядя, как город подстриг мой

Миговой

Вой.

«Улица декольтированная в снежном балете…»

Улица декольтированная в снежном балете.

Забеременели огнями животы витрин.

У меня из ушей выползают маленькие дети,

А с крыш обвисают жирные икры балерин.

Все прошлое возвращается на бумеранге.

Дни в шеренге делают на-караул. Ки-

вая головой, надеваю мешковатый комод на-ноги

И шопотом бегаю в причесывающемся переулке –

Мне тоже хочется надеть необъятное

Пенснэ, тянущее с вывески через улицу вздрог,

Оскалить свой крякнувший взгляд, но я

Флегматично кушаю снежный творог.

А рекламные пошлости кажут сторожие

С этажей и пассажей, вдруг обезволясь;

Я кричу исключительно, и капают прохожие

Из подъездов гноем на тротуарную скользь.

Так пойдемте же тыкать расплюснутые морды

В шатучую манну и в завтрашнее нельзя,

Давайте сыпать глаза за декольтэ похабного города,

Шальными руками по юбкам железным скользя.

«Я не буду Вас компрометировать…»

Я не буду Вас компрометировать дешевыми объедками цветочными,