Автомобилья поступь - [10]

Обвернутый в электрический саван.

«Фонарь умирал задушенный дряблыми мускулами…»

Фонарь умирал задушенный дряблыми мускулами

Вечерней сырости, свое лицо обезображивая.

Трамваи прокалывали воздух тупыми музыками,

Фальшивя в каждом адажио.

В кинемо! В кинемо! В зале смотрели мы

Секунды остановленные снимком для вечного.

Бра тусклели, как слепого бельма,

И время прошмыгнуло незамеченное.

Ужас трагический, краснобенгальский

Сердца освещал, а когда мы вышли,

В фойе колыхавшемся мы услушали,

Как воздух кружился в замусленном вальсе.

Под скучное небо… Хмуро, пасмурно.

Ночь разбита луною до́-крови.

Расползается туша рыхлого насморка,

Щупальцы толпы спрутят в кинемато́графе.

«Благовест кувыркнулся басовыми гроздьями…»

Благовест кувырнулся басовыми гроздьями,

Будто лунатики, побрели звуки тоненькие.

Небо старое, обрюзгшее, с проседью,

Угрюмо глядело на земные хроники.

Вы меня испугали взглядом растрепанным,

Говорившим: Маски и Пасха.

Укушенный взором неистово-злобным,

Я вытер душу от радости на́-сухо.

Ветер взметал с неосторожной улицы

Пыль, как пудру с лица кокотки.

Не хочу прогуливаться!

Тоска подбирается осторожнее жулика,

С небоскребов свисают отсыревшие бородки.

Звуки переполненные падают навзничь, но я

Испуганно держусь за юбку судьбы.

Авто прорывают секунды праздничные.

Трамваи дико встают на дыбы.

«Магазины обнажают в обсвете газовом…»

Магазины обнажают в обсвете газовом

Гнойные витрины из под лохмотьев вывески.

Промелькнули взгляды по алмазным язвам.

В груду авто вмешалась карета от Иверской.

Подкрашенные запятые на лицах колышется.

Ставят точки над страстью глаза фривольные.

На тротуарах шевелятся огромные мышцы

То напряженные, то обезволенные.

Прыскают готикой тощие ощупи.

Физиономию речи до крови разбил арго.

Два трамвая, столкнувшиеся на площади,

Как два танцора в сумасшедшем танго.

«Фонареют конфузливо недоразумения газовые…»

Фонареют конфузливо недоразумения газовые.

Эй! Котелок, панама и клак!

Неужели не понимаете сразу Вы,

Что сегодня на сердце обрадовался аншлаг.

Осторожней! Не прислоняйтесь к душе выкрашенной!

Следы придется покрывать снова лаком!

Дьяволом из пол черепа шумы выброшены

И они полетели, звеня по проволокам.

Буквы спрыгивают с афиш на землю жонглерами

И акробатами влезают в разбухшие зрачки.

Душа, трамваями разорванная, в ксероформе

Следит, как счастье на роликах выделывает скачки.

Так прищемите же руками мой день шатучий, как

Палец ребенка в дверях вы, милосердие!

Отворяю вечность подделанным ключиком

И на нем корчусь, как на вертеле.

«Прохожие липнут мухами…»

Прохожие липнут мухами к клейким

Витринам, где митинг ботинок,

И не надоест подъездным лейкам

Выцеживать зевак в воздух густой, как цинк.

Недоразумения, как параллели, сошлись и разбухли,

Чахотка в нервах подергивающихся проводов.

Я сам не понимаю: у небоскребов изо рта ли, из уха ли

Выпираются шероховатые почерки дымных клубков.

Вспенье трамваев из за угла отвратительней,

Чем выстуканная на Ремингтоне любовная записка,

А беременная женщина на площади живот пронзительный

Вываливает на неуклюжие руки толпящегося писка.

Кинемо окровянили свои беззубые пасти, не рты, а пасти,

И глотают дверьми, окнами, рамами зазевавшихся всех,

А я вижу чулок моего далеко не оконченного счастья,

Как то неловко на трамвайные рельсы сев.

«Сердце вспотело, трясет двойным подбородком…»

Константину Большакову.

…А завтра едва ли зайдет за Вами.

К. Большаков.

Сердце вспотело, трясет двойным подбородком и

Кидает тяжелые пульсы рассеянно по сторонам.

На проспекте, изжеванном поступью и походками,

Чьи то острые глаза бритвят по моим щекам.

Пусть завтра не придет и пропищит оно

В телефон, что не может приехать и

Что дни мои до итога бездельниками сосчитаны,

И будет говорить что то долго и нехотя.

А я не поверю и пристыжу: «Глупое, глупое, глупое!

Я сегодня ночью придумал новую арифметику,

А прежняя не годится; я баланс перещупаю,

А итог на язык попробую, как редьку».

И завтра испугается, честное слово, испугается,

Заедет за мною в авто взятом на прокат,

На мою душу покосившуюся, как глаза у китайца,

Насадит зазывный трехаршинный плакат.

И плюнет мне в рожу фразой, что в млечном

Кабинете опять звездные крысы забегали,

А я солнечным шаром в кегельбане вневечном

Буду с пьяными вышибать дни, как кегли.

И во всегда пролезу, как шар в лузу,

И мысли на конверты всех веков наклею,

А время, мой капельдинер кривой и кургузый,

Будет каждое утро чистить вечность мою.

Не верите – не верьте!

Обнимите сомнениями мускулистый вопрос!

А я зазнавшейся выскочке-смерти

Утру без платка крючковатый нос.

«Маленькие люди пронумеровывали по блудячим полкам…»

Маленькие люди пронумеровывали по блудячим полкам

Шатающуюся суматоху моторного свербежа,

А город причудливый, как каприз беременной, иголкой

Всунул в суету сутулый излом кривого мятежа.

И в подпрыгнувшие небоскребы швырнул болюче

Огромный скок безбоких лошадей,

Перекличкой реклам оглушил замерзающих чучел

И прессом пассажей прижал треск и взвизг площадей.

Вспотевший труд тек по водостокам, взвывая

Дома накренялись в хронику газет впопыхах,

И, шурша, копошились шепелявые трамваи

Огненными глистами в уличных кишках.

«Церковь за оградой осторожно привстала на цыпочки…»