Автобиография - [82]

Эфраим Ку, как человек мыслящий, понял подоплеку этих нападок. Я объяснился с ним. Признался: в дни юности, неопытности и незнания света мне порой непреодолимо хотелось донести до других познанные мной истины. Но годы многому научили меня, я стал гораздо осторожнее — следовательно, теперь обвинения, предъявленные мне в письмах, не имеют под собой оснований. Однако господину Ку никого не удалось переубедить.

Удрученный своим печальным положением, я решил искать помощи у ученых-христиан, чтобы благодаря их рекомендациям приобрести благосклонность моих богатых единоверцев. Опасаясь, что мой устный немецкий все еще недостаточен, я написал статью, в которой лапидарно изложил свои мысли о важнейших предметах философии, отправился с этой рукописью к знаменитому профессору Гарве [265] и объяснил причину визита. Мы долго по-дружески разговаривали о моих афористично выраженных воззрениях. Профессор снабдил меня весьма лестным свидетельством и сверх того словесно отрекомендовал самым лучшим образом богатому банкиру господину Липману Мейеру. Тот на этом основании назначил мне небольшое ежемесячное пособие и ввел меня в круг других богатых евреев.

Положение стало постепенно улучшаться. Еврейская молодежь искала знакомства со мной; средний сын некоего господина Цадика даже захотел видеть меня своим наставником. Его отец, человек высокообеспеченный, образованный, здравомыслящий, первый из местных евреев решивший дать детям немецкое воспитание и не жалевший на это средств, охотно исполнил просьбу сына. Он предложил мне переехать в их дом и за умеренную плату давать детям уроки: среднему — два в день, по физике и изящным искусствам, младшему— один, по арифметике; разумеется, я с удовольствием принял это предложение. Некоторое время спустя Цадик захотел, чтобы я взял на себя также преподавание еврейского языка и первоначальных основ математики, но тут мне пришлось отказаться: этими предметами занимался с детьми, и вполне успешно, польский раввин по фамилии Манот; жестоко было бы вытеснить малоимущего человека с единственного места, дающего ему возможность содержать большое семейство. Таким образом, рабби Манот остался при своих уроках, а я — при своих.

Заниматься наукой я не мог: во-первых, не было нужных книг, во-вторых, постоянно кто-нибудь мешал, так как жительство мне было определено в одной комнате с детьми, а к ним то и дело приходили другие учителя. В свободное же время молодые люди играли и резвились, их шалости отвлекали меня и часто выводили из терпения: мой характер с годами стал гораздо серьезнее, чем прежде. Чтобы не проводить много времени в нашей общей комнате, предаваясь праздности, я от скуки завел новых друзей-товарищей. Часто посещал господина Лиссе, маленького, шарообразного человечка просвещенного образа мыслей и веселого нрава. С ним и другими жизнерадостными приятелями я проводил вечера; мы болтали всякий вздор, шутили и развлекались; днем я коротал досужие часы в табачных клубах.

Вскоре меня стали принимать и в других богатых семействах, например в домах банкиров Симона и Ботенштейна, которые тоже оказывали мне немало услуг. Повсюду меня уговаривали специализироваться в медицине, к которой я всегда чувствовал искреннее отвращение. Однако, рассудив, что в противном случае лишусь всякой поддержки (это подсказывали многие обстоятельства), я решил последовать всеобщим советам. Господин Гарве отрекомендовал меня профессору Моргенбессеру, и некоторое время я посещал его медицинские лекции, но, не в силах преодолеть неприязни к этой науке, быстро забросил ее. Впоследствии я познакомился и с другими учеными-христианами; назову замечательного как добрым нравом, так и человеколюбием, почтенного, ныне уже покойного, Либеркюна; следует добавить и некоторых профессоров бреславльской иезуитской коллегии.

Живя в Бреславле, я не прекратил своих литературных занятий на еврейском языке — например перевел на него «Утренние часы» Мендельсона и послал для пробы несколько страниц господину Даниелю Ицигу, но не получил никакого ответа. По-видимому, этот превосходный человек был так занят, что не обращал внимания на предметы, которые его непосредственно не интересовали, и тем легче забывал о необходимости отвечать на письма. Тогда же, исходя из положений Ньютона, я составил на еврейском руководство по естествознанию; эта работа (как и все остальные мои труды на вышеназванном языке) остается до сих пор в рукописи.

Пришло время, и я снова попал в неприятное положение. Дети господина Цадика подросли и поступили на службу в торговые конторы, каждый — в свою, и больше не нуждались в наставнике. Прочие вспомоществования мало-помалу тоже сошли на нет. Ища пропитания, пришлось давать уроки: одному молодому человеку я объяснял алгебру Эйлера, с двумя-тремя другими занимался немецким и латинским и т. д. Но и это продолжалось недолго; обстоятельства становились все тяжелей.

Вдруг в Бреславле объявилась моя жена со старшим сыном. Она была женщиной необразованной и неотесанной, но обладала здравым смыслом и храбростью амазонки. Супруга потребовала, чтобы я тотчас ехал домой, не желая понять, что человеку, подобному мне, проведшему уже столько лет в Германии, счастливо освободившемуся от оков суеверия и религиозных предрассудков, отвыкшему от грубых нравов и вообще прежнего образа жизни, успевшему расширить круг своих интересов, решительно невозможно добровольно вернуться к прежнему варварскому и бедственному существованию, забыть все свои познания или рисковать при малейшем отступлении от обрядовых законов и выражении любой свободной мысли подвергнуться ярости раввинов.