Автобиография - [80]

Такие слова не удовлетворили посланца, показавшись ему пустой отговоркой. Не надеясь добиться толка от меня, он поспешил пожаловаться местному раввину. Тот послал за мной судебного служителя с требованием явиться на суд. Я ответил, что, находясь в гимназии, подлежу ее суду, а не раввинскому. Тогда раввин употребил всевозможные усилия, чтобы принудить меня к повиновению при помощи правительственных властей, но не много в том преуспел. Поняв, что требованиями и угрозами меня не пронять, он прислал ко мне человека с просьбой прийти для дружеской беседы. Я не стал спорить и тотчас отправился.

Раввин принял меня с большим уважением: когда же я сообщил о месте моего рождения и назвал свою фамилию, заплакал, заламывая руки: «Как? Вы сын рабби Иошуа? Я очень хорошо знаю вашего отца, он набожный и ученый человек. Да и вы мне знакомы — я вас часто экзаменовал в годы вашего детства. Вы были многообещающим молодым человеком, но, увы, как переменились!» — и он указал на мой бритый подбородок.

Я ответил, что тоже имею честь знать его и помню те экзамены; что же касается моих поступков, то они не противоречат ни религии (верно понятой), ни разуму.

«Но, — прервал меня раввин, — вы бреете бороду, не посещаете синагогу! Разве это не противно религии?»

Я отвечал: «Ничуть», — и стал доказывать цитатами из Талмуда, что в моем положении все это совершенно позволительно. Мы вступили в горячий спор, и, конечно, каждый из нас остался при своем. Ничего не добившись дебатами, раввин принялся читать мне нотацию, что тоже не возымело действия; тогда он вскричал в исступлении: «Шофар! Шофар!» (так называется рог, в который трубят в день Нового года для напоминания верующим о необходимости покаяния; сатана, как говорят, сильно побаивается этих звуков). При этом указывал мне на сей предмет, лежавший на столе, и спросил: «Знаете ли вы, что это такое?»

«Разумеется, — ответил я, — это козлиный рог».

Раввин рухнул в кресло и стал оплакивать мою потерянную душу; я же, оставив его рыдать, сколько будет угодно, удалился.

К концу второго года учения я рассудил, что и для дальнейших успехов в жизни, и из уважения к гимназии следует дать профессорам возможность получше познакомиться со мной, отправился к директору Душу и объявил ему о скором своем отъезде и желании получить аттестат. Не соблаговолит ли господин директор подвергнуть меня испытанию, чтобы отзыв о моих познаниях был как можно ближе к истине?

Душ дал задание перевести несколько мест из латинских и английских поэтических и прозаических творений разных авторов и остался мной очень доволен. Затем он повел разговор о философских предметах, но нашел меня до такой степени сведущим в них, что, боясь опозориться, сменил тему: «Ну а с математикой как у вас обстоит дело?»

Я попросил испытать меня и в этой науке.

«Мы остановились в наших математических лекциях, — начал он, — на учении о геометрических фигурах. Не желаете ли вы сами разработать вопрос, о котором мы еще не говорили? Например, о взаимных отношениях цилиндра, шара и конуса? Я вам предоставлю несколько дней на подготовку».

Я выразил готовность отвечать тотчас же, что и сделал, решив попутно несколько задач из Сегнеровой геометрии. Директор не мог прийти в себя от удивления, созвал всех учеников и стал, коря их, ставить меня в пример. Большинство моих однокашников смолчали, но некоторые сочли замечания господина Душа несправедливыми и возражали: «Вы, может быть, думаете, господин директор, что Маймон так много знает из математики только потому, что прилежно учился в нашей гимназии? А он редко бывал на лекциях и, уж если приходил, не обращал никакого внимания на то, что говорит профессор».

Они бы еще многое сказали, но директор велел им замолчать и выдал мне похвальный аттестат — он долгие годы подталкивал меня вперед на пути познания. Смею надеяться, что никто не назовет самовосхвалением цитату из отзыва, который дал мне почтенный господин Душ: «Его способности к восприятию всего прекрасного, доброго и полезного, в особенности же к познанию наук, требующих непрестанного напряжения ума и отвлеченного глубокого мышления, могут без преувеличения быть названы необыкновенными. Чем больше усилий необходимо для проникновения в ту или иную область знания, тем привлекательней она для господина Маймона. Умственная деятельность доставляет ему величайшее наслаждение. Любимые его дисциплины — математика и философия, и он выказал здесь изумительные успехи».

Я простился с моими наставниками, которые единодушно поздравили меня, заверив, что своим присутствием «я делал честь их гимназии», и отправился в Берлин.

Там я тотчас нанес визиты давним друзьям — Мендельсону, доктору Б. и др. — и попросил их приискать какое-либо приличное моим способностям и познаниям занятие, так как теперь не испытываю уже трудностей с языками. Подумав, мои советчики сошлись на том, что я мог бы содействовать просвещению польских соотечественников, пребывающих до сих пор во мраке невежества: писать полезные книги на единственно доступном им еврейском языке. Печать и распространение моих будущих сочинений Мендельсон с товарищами готовы были взять на себя.