Автобиография - [79]

Школьный учитель, которому я дал переписать это письмо, пришел в изумление от моей дерзости. Никогда не встречался он с подобной откровенностью. Он неодобрительно качал головой, тяжко вздыхал, словно считал тяжким грехом даже переписывать такой текст, и, чтобы отделаться от меня, старался окончить работу как можно быстрее.

С переписанным письмом я отправился к одному известному пастору. Он прочел мое послание с большим вниманием и удивлением не меньшим, чем то, которое демонстрировал переписчик. Потом между нами состоялся следующий разговор.

Пастор: «Итак, вы желаете перейти в христианство лишь для того, чтобы поправить свои земные дела?»

Я: «Прошу извинить, господин пастор! Мне кажется, в письме достаточно ясно сказано, что моя цель состоит в достижении совершенства. Само собой разумеется, что для этого необходимо и улучшение внешних обстоятельств. Но я думаю отнюдь не только об этом».

Пастор: «Отбросив поверхностные мотивы, чувствуете ли вы глубинное влечение к христианской религии?»

Я: «Я бы солгал, утверждая так».

Пастор: «Вы слишком философ, чтобы сделаться христианином. Вы уверены в господстве разума, при котором вера, послушная ему, играет второстепенную роль. По-вашему, таинства христианской религии — аллегории, а священные заповеди — плоды размышления. Такой исповедью я удовольствоваться не могу. Молите Бога, чтобы Он просветил вас своей милостью и внушил вам дух истинной веры, а затем уж приходите ко мне».

Я: «В таком случае позвольте мне остаться евреем. Имею честь кланяться».

Бытовые трудности и дурная пища навели на меня лихорадку. Я лежал на соломе в мансарде без свежей еды и необходимых удобств. Хозяин гостиницы из жалости послал за еврейским врачом. Тот пришел, прописал мне рвотное, мы завели беседу. Она длилась несколько часов. Врач разглядел во мне человека незаурядного и пригласил заходить по выздоровлении. Прописанное им средство помогло; вскоре я встал на ноги.

Меж тем один давний берлинский знакомец, узнавший, что я теперь в Гамбурге, навестил меня. Этот молодой человек настойчиво советовал нанести визит господину В., тоже знакомому мне по Берлину. Я так и сделал. Господин В., способный, честный и от природы склонный ко всякого рода добрым делам человек, поинтересовался между прочим о моих ближайших намерениях. Я объяснил свои обстоятельства и попросил высказать мнение о том, как следовало бы поступить. Он сказал, что все несчастья, обрушившиеся на меня, проистекают из одного источника: целиком отдавшись науке, я пренебрег изучением языков и, таким образом, лишил себя возможности явить миру собственные познания; но не все еще потеряно. В Альтоне есть гимназия, в которой уже воспитывается его сын и где я, если захочу, смогу усовершенствоваться в языках. Все сопутствующие поступлению и дальнейшему обучению хлопоты господин В. обещал взять на себя. Я принял предложение с большой благодарностью и весело отправился домой.

Мой благодетель переговорил с профессорами гимназии, ее ректором и синдиком господином Г., чьи сердце и ум оказались выше всяких похвал, и отрекомендовал меня всем этим почтенным лицам как человека необыкновенных способностей, которому для того, чтобы смело выйти на научное поприще, не достает только знания языков.

Просьба была уважена; мне выдали матрикул и выделили жилье в помещении гимназии.

Здесь я в спокойствии и довольстве провел года два. Так как в гимназии — что, впрочем, совершенно понятно — учеба шла ни шатко ни валко, я, знакомый уже со многими предметами, смертельно скучал на некоторых курсах и наконец стал посещать только те, что были мне хоть как-то интересны. Я редко прогуливал лекции директора, господина Душа, ценя его основательную ученость и сердечную доброту. Разумеется, философия Эрнести [259], которую он трактовал, меня удовлетворить не могла; то же относится и к занятиям по Сегнерову [260] руководству к математике; зато в английском языке я делал большие успехи.

Ректор X., пожилой, веселый, но педантичный человек, был не очень доволен мной: я не считал нужным делать латинские упражнения и учить греческий.

Профессор истории, товарищ ректора, начал свой курс ab ovo — с Адама, и к концу второго года дошел до Вавилонского столпотворения.

Профессор французского, помощник ректора, заставлял нас переводить Фенелона, а именно «Sur l'existence de Dieu», к чему я чувствовал отвращение, ибо заметил, что, пытаясь опровергнуть воззрения Спинозы, автор только подтверждает их.

Преподаватели не могли составить себе ясного мнения обо мне, потому что не имели возможности узнать меня покороче.

К концу первого года обучения я счел, что вполне уже преуспел в языках, и решил оставить гимназию, но Душ, познакомившийся со мной ближе других, посоветовал подождать с этим хотя бы годик. Я охотно согласился: мне и тут было совсем неплохо.

Близ этого времени в жизни моей возникло неожиданное обстоятельство. Моя жена, вознамерившись во что бы то ни стало отыскать пропавшего мужа, поручила это дело какому-то польскому еврею; тот неведомо как разузнал о моем местопребывании, прибыл в Гамбург и явился в гимназию. Посланник супруги сообщил мне следующее: я должен или немедленно вернуться домой, или дать ему разводную грамоту для передачи по назначению. Ни к тому, ни к другому я не был готов: разводиться без веской на то причины казалось мне нелепым, а возвращение в Польшу, где я не мог рассчитывать на сколько-нибудь приличную и разумную жизнь, представлялось решительной катастрофой. Я изложил жениному гонцу свои резоны и присовокупил, что, оставив со временем гимназию, собираюсь отправиться в Берлин, где, надеюсь, друзья помогут свершению моих заветных планов.