Автобиография - [43]

Последняя ступень бедствия. Спасение

Вечером я добрался до какой-то гостиницы и там познакомился с евреем, побирающимся ex professo [148]. Я рад был встретить единоверца: во-первых, с ним можно было разговаривать на родном для нас обоих языке, и, во-вторых, он хорошо знал округу.

Дальше мы, ища пропитания, побрели по обоюдному согласию вместе, хотя менее похожих людей вряд ли сыщешь на белом свете. Я был ученый раввин, он — полный идиот. Я до сих пор зарабатывал на хлеб более или менее почтенными занятиями; он жил доброхотным подаянием чуть ли не с рождения. Я имел понятие о морали, приличиях и т. п., ему же подобные категории и в голову не приходили. Наконец, хотя и вполне здоровый, я имел слабое телосложение, а он был широкоплечий дородный детина; из него вышел бы отличный солдат.

Несмотря на все эти несходства, я, странствуя по чужой земле, разумно старался крепко держаться напарника, чтобы не умереть с голоду. По пути я знакомил своего товарища с началами религии и истинной нравственности, а он обучал меня искусству нищенствовать, то есть жалостно лепетать, умоляя о помощи, и осыпать страшными проклятиями тех, кто отказывает в подаянии.

Он очень старался, вразумляя меня, но не преуспел: по мне, словесные формулы, необходимые для попрошайничества, были чересчур цветисты; я считал, что, если уж приходится просить милостыню, естественнее делать это в простых выражениях. Что же касается проклятий, я не мог взять в толк, чем тот, кто отказывает в подаянии, заслуживает их; мне казалось, что, ругаясь на чем свет стоит, можно только усугубить свое и без того нелегкое положение.

Нищебродствуя с напарником, я только делал вид, будто молю и проклинаю вместе с ним, на самом же деле испускал совершенно бессмысленные звуки. Когда случалось попрошайничать в одиночку, не произносил вовсе ничего: кто не слеп, сам видит, каково мне живется.

Товарищ мой нередко бранил меня за то, что его поучения остаются втуне, но я терпеливо сносил это, продолжая поступать по-своему.

По нескольким милям местности, которую называли своей, мы блуждали туда-сюда около полугода. Наконец решили отправиться в Польшу.

Мы прибыли в Познань и остановились в доме еврея-лоскутника. Здесь я твердо решил положить конец своему нищенствованию.

Наступила осень, начались уже чувствительные холода; я был почти совершенно наг и бос. Здоровье мое сильно пострадало от скитаний, ночевок на грязной соломе, а то и голой земле и от скудного питания, состоявшего порой из заплесневевшей корки хлеба и кружки воды. Кроме того, приближались еврейские Судные дни [149]; я оставался в ту пору еще довольно религиозен и не мог себе представить, как буду бессмысленно скитаться, когда все остальные заботятся о спасении души.

Я счел за лучшее осесть в Познани и, если дела мои дойдут до последней крайности, лечь у дверей синагоги, чтобы либо умереть, либо возбудить сострадание единоверцев — то есть так или иначе положить конец своим несчастьям.

Когда поутру напарник мой проснулся и позвал меня, как всегда, идти с протянутой рукой, я отказался. Он спросил, чем я собираюсь прокормиться. Я ответил: «Господь милостив», — и отправился в еврейскую школу, где уже собрались ученики: одни занимались уроками, другие, пользуясь отсутствием учителя, играли. Я взял книгу и стал читать. Пораженные моим странным костюмом, новые сотоварищи окружили меня и стали спрашивать, откуда я взялся и зачем пришел. Я ответил; они не разобрали ни слова и стали насмешничать. Не обращая внимания на зубоскальство, я, в свою очередь, задал вопрос, вспомнив, что несколько лет назад один из раввинов города Н. был приглашен в Познань и взял с собой в качестве писаря моего друга: не знает ли кто о нем? Мне ответили, что ни его, ни того раввина в Познани уже нет, они оба перебрались в Гамбург.

Это известие немало меня огорчило, но обстоятельство, открывшееся следом, внушило некоторую надежду: писарь оставил своего сына у нового познанского раввина, приходящегося прежнему зятем.

Я отправился туда. Постеснявшись в драных лохмотьях постучаться в двери, стал ждать, пока кто-нибудь не выйдет, и, дождавшись наконец, попросил позвать сына моего давнишнего приятеля.

Сын этот, несмотря на прошедшие годы, тотчас узнал меня и выразил изумление по поводу моего несообразного вида. Я ответил, что вдаваться в подробности не время, а нужно поскорее придумать, как облегчить мое отчаянное положение.

Он поспешил к раввину и сообщил ему, что пришел великий ученый и благочестивый человек, который силою обстоятельств ввергнут в пучину бедствий.

Раввин был превосходным человеком, остроумным талмудистом и обладал мягким нравом. Он вошел в мои обстоятельства, пригласил к себе, удостоил долгой беседы, дискутировал со мной о важнейших талмудических вопросах и нашел, что я хорошо сведущ во всех областях еврейской учености.

Он также осведомился о моих планах и надеждах. Я ответил, что желал бы получить место гувернера/домашнего учителя, а пока надеюсь остаться в Познани — хотя бы на время великих праздников [150], — чтобы немного отдохнуть от долгих скитаний.