Автобиография - [41]

Я слышал, что кто-то из наших городских торговцев собирается вскоре в Кенигсберг, в Пруссию, но не мог и надеяться, что меня даром возьмут с собой. Однако после долгих раздумий выход нашелся.

Был у меня один ученый и набожный знакомец, бывший в большой чести у всех евреев нашего города. Я открыл ему свои планы и попросил совета. Я признался, что нахожусь в дурных обстоятельствах; что, ощущая наклонность к познанию Бога и Его творений, не гожусь для обыденных занятий; что сильно смущен насущной необходимостью зарабатывать на хлеб толкованием Библии и Талмуда — ведь это, по мнению некоторых раввинов, не вполне дозволено; что хочу изучить медицину не любопытства ради, а для помощи всем евреям нашей округи, где днем с огнем не сыщешь порядочного врача; те же невежественные брадобреи, которые хвастливо выдают себя за докторов, своим лечением лишь множат число трупов.

Изложенные мотивы произвели на моего набожного приятеля большое впечатление. Он отправился к знакомому купцу и уговорил его безвозмездно взять меня в свой экипаж, когда соберется в Кенигсберг. Торговец не мог отказать человеку столь набожному и уважаемому и согласился.

Таким образом попав в Кенигсберг, я тотчас же по прибытии отправился к тамошнему еврейскому медику Г. и испросил у него совета и содействия. Занятый своими делами, Г. не мог долго со мной разговаривать, не вполне к тому же меня понимая. Он направил нежданного гостя к своим студентам, квартировавшим у него.

Услышав о моем намерении изучать медицину, эти молодые люди подняли громкий смех, за что их, впрочем, нельзя корить. Представьте себе польско-литовского еврея лет двадцати пяти, обросшего густой бородой, одетого в лохмотья, говорящего со множеством грамматических ошибок на причудливой смеси древнееврейского языка и еврейско-немецкого жаргона, обильно сдобренной польскими и русскими словами, и уверяющего при этом, что знает немецкий и имеет познания в науках. Как тут не засмеяться?

Отсмеявшись, студенты попросили меня прочесть отрывок из книги, лежавшей на столе, — Мендельсонова «Федона» [146]. Я читал отвратительно (как вследствие особого метода изучения немецкого, так и из-за чудовищного произношения), и они снова захохотали. Затем устроили очередной экзамен, заключавшийся в изъяснении мной только что прочитанного. Я постарался, но по вышеозначенным причинам не был толком понят. Тогда они предложили мне перевести обсуждаемый фрагмент из Мендельсона на еврейский, который отлично знали.

Что и было исполнено. Студенты пришли в изумление: оказалось, что я не только отлично понял смысл, но и весьма удачно смог изложить его на еврейском наречии. Новые приятели заинтересовались мной, добыли для меня кое-какую приличную одежду, некоторое содержание на все время моего пребывания в Кенигсберге и посоветовали отправиться потом в Берлин, где открываются более широкие возможности для изучения наук.

Для экономии средств они предложили такой маршрут: сначала водным путем в Штеттин, откуда во Франкфурт-на-Одере, а там уж недалеко и до конечной цели.

Я отправился в путь, взяв для пропитания немного сухарей, несколько селедок и бутылку водки. Кенигсбергские знакомцы считали, что плавание продлится дней десять, в крайнем случае две недели. Но их пророчество не сбылось: из-за встречного ветра я пробыл на воде больше месяца.

Легко представить себе мое положение. Кроме меня на судне была всего одна пассажирка — пожилая женщина, непрестанно исполнявшая духовные песни. Я так же мало понимал померанско-немецкий диалект матросов, как они — мой еврейско-польско-литовский жаргон. Тридцать с лишним дней я не ел горячего, спал на жестких, туго набитых мешках, подвергался всем опасностям непогоды и страдал морской болезнью.

Наконец я сошел на берег в Штеттине и здесь узнал, что до Франкфурта легко можно добраться пешком. Но легко ли польскому еврею, практически безъязыкому и совершенно нищему, одолеть в чужой стране хотя бы несколько миль?

Однако иного выхода не было. Едва покинув город, я сел под придорожную липу и, обдумав свое незавидное положение, горько заплакал. Немного облегчив сердце слезами, я сделался несколько бодрее, отправился дальше, одолел мили две и к вечеру, еле передвигая ноги, добрел до гостиницы. Стоял канун августовского еврейского постного дня [147]. Положение мое было грустнее грустного. Совершенно изнуренный голодом и жаждой, я с ужасом думал, что завтра снова предстоит целый день поститься. В кармане — ни гроша, с собой ни одной вещи, которую можно было бы продать, чтобы разжиться чем-нибудь съедобным…

И тут я вспомнил, что у меня есть железная ложка. Предложив ее хозяйке гостиницы в качестве оплаты, я умолял о куске хлеба и глотке пива. После долгих уговоров пиво (весьма кислое) я все-таки получил и, выпив его безо всякой закуски, отправился почивать на соломе в конюшне.

Утром я узнал, где поблизости живут евреи, чтобы вместе со своими единоверцами помянуть в синагоге день разрушения Иерусалима.

По окончании молитвы я подошел к местному еврейскому учителю и имел с ним подробный разговор. Найдя во мне подлинного раввина, тот договорился об ужине для меня в одном еврейском доме и дал рекомендательное письмо к человеку, учительствующему в местности, лежащей на моем дальнейшем пути. В записке среди прочего говорилось, что Соломон Маймон — великий талмудист и почтенный раввин.