Автобиография - [42]

Там мне тоже был оказан благосклонный прием; самый богатый и почтенный еврей той округи пригласил меня на празднование субботы; до этого в синагоге меня посадили на самое почетное место и воздали все положенные раввину почести. По окончании молитвы упомянутый еврей взял меня с собой домой; во время застолья я был усажен между хозяином и его дочерью. Это была девушка лет двенадцати, богато и красиво одетая.

В качестве раввина я завел речь на ученую тему, и чем менее хозяева меня понимали, тем божественнее казались им мои слова. Между тем я заметил, что хозяйская дочка посматривает на меня довольно кисло и личико ее искажено весьма брезгливо. Поначалу я не мог сообразить, в чем тут дело. Потом пригляделся к себе и своим лохмотьям и сообразил, что иначе и быть не может: со времени отплытия из Кенигсберга, чуть ли не семь недель, я не имел возможности сменить рубашку и спал в грязных гостиницах на грязной соломе, служившей до меня постелью десяткам других нищих.

Я поспешил проститься с добрыми моими хозяевами и продолжил путешествие, конечной целью которого был Берлин, снова печалясь о горестном своем положении и ведя непрестанную борьбу с лишениями и бедствиями.

Наконец я прибыл на место, полагая, что на этом мои несчастья закончились и все мечты сбудутся; я сильно ошибался.

Так как нищему еврею запрещено было показываться на берлинских улицах, местная еврейская община устроила странноприимный дом у Розентальских ворот. Здесь принимали новоприбывших бедняков, осведомлялись о причине их появления и смотря по обстоятельствам либо оставляли как больных, либо пристраивали к кому-нибудь в услужение, либо отправляли дальше в обход города. Вот и я оказался в этом временном приюте, кишмя кишащем недужными и праздношатающимися. Мне долго не удавалось отыскать тут никого, с кем можно было бы поделиться своими нынешними заботами и надеждами на будущее, пока наконец я не высмотрел человека, похожего по одеянию на раввина. Обратившись к нему, я с радостью узнал, что не ошибся: это действительно был раввин — и к тому же довольно известный в Берлине. Беседуя с ним о разных предметах раввинской учености, я, будучи от природы очень откровенен, поведал о своей жизни в Польше, о намерении изучать в Берлине медицину и даже показал собственный комментарий к сочинению Маймонида Море невухим («Путеводитель растерянных»). Раввин, по-видимому, заинтересовался мной, во всяком случае, мне так показалось. Но, распрощавшись, он исчез, и я его больше никогда не видел.

К вечеру появились представители общины, стали опрашивать всех и каждого. Я сообщил, что хочу остаться в Берлине для занятий медициной. Мне решительно отказали и выдали немного денег на обратную дорогу. Позже я узнал, чем вызван был безоговорочный отказ.

Раввин, с которым я недавно толковал, был усердный ортодокс. После нашей беседы он отправился в город, где известил представителей общины о моих еретических помыслах: Соломон Маймон, дескать, собирается издать Море невухим с новым собственноручным комментарием; он намерен не столько изучать медицину в качестве профессии, сколько углубляться в науки и развивать свой ум и познания.

В этом сверх меры набожные евреи, вообще недолюбливавшие польских раввинов, многие из которых освободились от рабства суеверий, сняли прежние шоры и устремились на свет разума, видели что-то опасное для религии и добронравия.

Для этого был некоторый резон: долго голодавший человек, оказавшись у ломящегося от яств стола, начинает жадно поглощать все подряд и в результате объедается.

Недозволение оставаться в Берлине было для меня громовым ударом. Цель моих надежд и стремлений, казавшаяся уже почти достигнутой, вновь отдалилась на неопределенное расстояние. Я, как Тантал, не мог утолить ни голода, ни жажды. Особенно обижало и огорчало поведение смотрителя странноприимного дома: он, выполняя приказание представителей общины, требовал, чтобы я как можно скорее покинул приют, и не успокоился, пока не увидел меня за воротами.

Там я бросился на землю и начал безутешно рыдать.

Стояло воскресенье; гуляющих было полным-полно. В большинстве они не обращали на меня, полураздавленного червяка, никакого внимания, но некоторые сострадательные души опечалил мой жалкий вид. Меня спрашивали о причине безудержного плача; я отвечал; объяснения оставались непонятыми — отчасти из-за плохого знания языка, отчасти оттого, что слова мои то и дело прерывались всхлипами.

В конце концов, я впал от перевозбуждения в горячку. Солдаты, стоявшие в карауле у ворот, сообщили об этом в странноприимный дом.

Смотритель вышел и забрал меня. Таким образом, на некоторое время я вернулся в приют.

Мне страстно хотелось по-настоящему занедужить, чтобы как можно дольше оставаться в Берлине, стараясь между тем познакомиться с кем-нибудь, кто, может быть, примет меня под свое покровительство и окажет содействие.

Увы, на следующий день я встал в полном здравии, не ощущая ни малейших признаков лихорадки. Надо было уходить. Куда? Этого не знал никто.

Я двинулся куда глаза глядят, полностью предавшись судьбе.

Глава XXII