Австриец - [3]

Я перевернулся на другой бок, подтянул длинные ноги к животу и уставился на серую стену с облупившейся краской. Дом, сладкий дом.

Рид-им-Иннкрайс , Верхняя Австрия, июль 1910

— Эрни, иди домой, сынок! Отец уже за столом!

Мелодичный голос моей матери с переднего крыльца отвлек меня от моих попыток добраться до птичьего гнезда на дальнем конце ветки, с которой я в данный момент свисал. Я отчаянно хотел увидеть только что вылупившихся птенчиков, но, зная моего отца и его нетерпимость к любому проявлению неуважения к моей матери — а опоздание к столу было явным неуважением в его глазах — я как можно быстрее слез с дерева, каким-то чудом едва не расцарапав себе все колени.

По правде говоря, я бы никогда не проявил неуважения к моей матери. Я любил её больше всех на свете: её всегда улыбающиеся карие глаза, её ласковые руки, которыми она часто обхватывала мое лицо, прежде чем покрыть его бесконечными поцелуями, её нежные объятия, когда она усаживала меня к себе на колени и читала мне сказку. У нас всегда была какая-то особая связь с моей матерью. Я знаю, что она старалась никогда не показывать этого перед моими братьями, но я всегда был её любимым сыном. Даже когда Вернер родился, и я, бесконечно избалованный её безраздельным вниманием двухлетний ребенок, закатил скандал и сказал матери, чтобы она забрала это уродливое кричащее нечто туда, откуда она его принесла, она немедленно бросилась укачивать меня на руках и поклялась, что никогда и никого она не будет так любить, как меня.

— Ты же мой маленький ангел. Никто никогда не займет твое место в моем сердце, не важно сколько братьев или сестер у тебя будет. — говорила она между нежными поцелуями, которыми она покрывала мою голову.

Успокоенный её словами, я вскоре уснул у нее на груди с пальцем во рту. Она все еще позволяла мне это делать, несмотря на то, что мой отец ненавидел эту детскую привычку и ударял меня по руке каждый раз, как я подносил её ко рту. Я быстро научился не делать этого при нем.

Моя мать обняла меня, как только я поднялся на крыльцо, и взъерошила мне волосы. Едва я сел за стол напротив моего отца (было воскресенье, и ему не нужно было идти в контору), я поймал на себе неодобрительный взгляд его карих глаз.

— Тереза, сколько раз я тебя просил подстричь мальчику волосы? — он обратился к моей матери своим властным голосом. — Если они отрастут еще длиннее, ты с успехом можешь надеть на него кипу, потому что он будет точь-в-точь как еврей с пейсами. Я отказываюсь везти его в таком виде в Линц.

Моя мать поставила передо мной тарелку с горячим шницелем, и с любовью отодвинула волнистую челку с моих глаз.

— Не говори глупостей, Хьюго, он ни капли не похож на еврея. Он очень хорошенький мальчик, вот и все.

— Еще как похож, только взгляни на него.

— Хьюго! Перестань.

Я был тогда еще слишком юн, чтобы понимать насколько чувствителен мой отец был к нашему динарскому облику, который считался низшим по отношению к северным арийцам, проживающим в соседней Германии. Немцы всегда смотрели на нас свысока, и снисходили до того, чтобы позволить нам тоже считать себя арийцами; естественно, при отсутствии в нас еврейской крови. Но мы всё равно не были им ровней, с нашими смугловатыми лицами, темными волосами и отличительным акцентом, над которым они также посмеивались за нашими спинами.

Не было, конечно, никакой еврейской крови в нашей семье, и быть не могло. Мои предки жили здесь, в северном альпийском регионе Австрии, сколько я помнил, а тогда никаких евреев тут не было. Они только начали появляться тут около пятидесяти лет назад в поисках лучших условий, сбегая от погромов, инициированных государством, в Польше и России.

Они были очень трудолюбивым народом, евреи. И очень умными. Они изучили наш язык и наши профессии, и вскоре полностью ассимилировались в нашем обществе. Некоторые из них, я говорю о нерелигиозных евреях, даже приняли протестантизм и католичество, и стали почти неотличимыми от нас. Но это были те, другие, что с упорством держались за свою веру и традиции, что вызывали нелюбовь и медленное отвержение местного населения. Мне было всего семь, но я уже тогда знал, что получу хорошую взбучку от отца, если только он заметит, как я разговариваю с ортодоксальным еврейским мальчиком, что жил по соседству. Жаль, что он был единственным ребенком моего возраста, который жил поблизости. Вот так мне и приходилось проводить свои дни, свисая с дерева или помогая матери по дому, вместо того, чтобы играть с ним.

— Когда мы едем в Линц? — я взглянул на отца, жуя мой шницель.

— Не говори с набитым ртом, молодой человек. В следующем месяце, как раз, чтобы тебе начать школу. Местная школа для фермерских детей, а я хочу вырастить что-то приличное из вас двоих.

Мой отец взял кусок хлеба с тарелки и принялся намазывать его маслом. Я не отрываясь наблюдал, как стальные мышцы перекатывались под его загорелой кожей из-под закатанных рукавов. Адвокат или нет, но в свой выходной он всегда помогал моей матери по хозяйству: косил траву вокруг дома, чинил крышу или забор, в общем, занимался тем, что хрупкой женщине было не под силу. Он делал это все играючи, с легкостью, ухмыляясь моему восхищенному взгляду. Он был очень высоким мужчиной, мой отец, и сильным, как бык. Тогда я и мечтать не мог, чтобы вырасти таким же высоким, как он. В результате я перерос его на двенадцать сантиметров.