Австриец - [2]

Я проигнорировал последнее предложение, так как совершенно не мог понять, что он имел в виду. Вместо этого я серьезно задумался на секунду, а не ударить ли мне его напоследок за то, что он доложил мне такие «прекрасные» новости. Даже повесить нормально не хотят; хотят чтобы мы промучились как можно дольше, чтобы отомстить нам за наши грехи. Даже в Маутхаузене мы использовали длинную веревку, я думал с обидой, считая тринадцать бесконечных ступеней наверх, где священник и палач уже ждали меня.

Священник начал говорить что-то, но я даже не старался разобрать его слов. Наверняка какую-то душеспасительную чушь, как всегда. Я только покачал головой в ответ и повернулся к палачу. Я просто хотел, чтобы это все уже закончилось.

— Ваше полное имя?

— Эрнст Кальтенбруннер.

— Желаете сказать что-нибудь? — он спросил, играя петлей в грубых руках.

Я вступил на закрытый пока люк в эшафоте, который станет моими личными вратами в ад всего через минуту, облизнул губы и глубоко вдохнул, в последний раз.

— Я всем сердцем любил мой немецкий народ и мою родину. Я выполнял свой долг по законам моей страны, и я сожалею, что в этот раз моих людей вели лидеры, которые не были солдатами, и что преступления были совершены, о которых и не знал. Я сражался с честью. Германия, счастливо выбраться!

Они связали мне ноги и заковали руки за спиной. Я смотрел прямо перед собой, когда они надевали черный капюшон мне на голову. И затем весь мир исчез, и я увидел её лицо. Когда она пришла навестить меня несколько дней назад — хотя бы это последнее желание они мне щедро даровали, хоть и втайне — она пообещала, что мы обязательно встретимся в следующей жизни. Она не верила ни в рай, ни в ад. Она была еврейкой, и я научился верить в то, во что она верила. Нет никакого ада у меня под ногами, — я улыбнулся, когда палач затянул петлю мне на шее — только свобода.

Я был почти счастлив, когда люк подо мной распахнулся, и я упал сквозь его приветливые объятия.

Глава 1

Британская тюрьма, май 1945

— Держи! Чувствуй себя как дома, Ваше генеральское высочество!

Разъевшийся, омерзительный на вид охранник с прогнившими передними зубами, швырнул мне в руки одеяло настолько тонкое, что оно пропускало свет, и с отвратительной ухмылкой хлопнул дверью камеры прямо перед моим лицом. Я изо всех сил попытался сдержать гнев, кипящий внутри, и не долбануть кулаком по двери. Дверь состояла из нескольких слоев толстенного металла, и получить перелом костяшек в добавок к моей уже и так препоганой ситуации, ничего позитивного не добавило бы. Они ждали, чтобы я выкинул что-нибудь подобное, но я решил не предоставлять им такого удовольствия.

Я оглядел камеру, куда они меня грубо пихнули сразу же после того, как привезли меня сюда из Австрии, где они арестовали меня всего несколько дней назад; весь перелет я был в наручниках, будто они боялись, что мне вдруг взбредет что-нибудь в голову, и я убью одного из них, так, напоследок, чтобы уж не зря вешали. Я их не винил: когда ты перевозишь двухметрового гиганта с моим-то строением, которого сами же прозвали «австрийским Гиммлером», я бы тоже не вполне уверенно себя чувствовал. Думаю, шрамы, изрисовавшие замысловатыми узорами всю левую сторону моего лица, им тоже не внушали доверия.

Ах, старые добрые времена, когда мы были ничем иным, кроме как кучей пьяных, задиристых студентов в университете Граца, размахивающими шпагами друг у друга перед носом, крепко сжимая бутылку коньяка в другой руке. Почти невозможно научить свое тело не уворачиваться от удара шпаги, когда сам инстинкт самосохранения заставляет дернуть головой, избегая смертельного оружия. Только мы были выше всех инстинктов. Мы же не были животными, в конце-то концов; мы были потомками великой арийской расы, а значит выше всего животного и даже человеческого… По крайней мере так нас раньше учили.

Они никогда нас не понимали, те, кто не принадлежал к арийской расе; они рассуждали, и очень даже логично, что фехтование, и особенно традиционные фехтовальные шрамы, были всего лишь варварской традицией, и с ужасом обозревали очередной глубокий порез на лице красавца-студента.

— Зачем вы так себя уродуете? — студенты-международники, которые изучали юриспруденцию вместе с нами, качали головой в испуге и крайнем недоумении. В ответ мы всего лишь презрительно усмехались, потому как они никогда бы не поняли священного значения наших шрамов.

Потому что мы мужчины. Мы арийские воины, и наши женщины любят наши изрезанные лица. Это доказательство нашей отваги и гордости, нашей силы, и нашего презрения к физической боли. Это то, что делает нас немцами.

Я вздохнул. Кажется, что все это случилось в какой-то другой жизни, и уж точно не со мной.

Я сделал ровно четыре шага к моей новой кровати, если эти малюсенькие нары, покрытые претонким, молью изъеденным одеялом вместо матраса, можно было так назвать. Скорее всего я даже не умещусь тут с вытянутыми ногами, подумал я, пытаясь прилечь и устроиться поудобнее, и вскоре усмехнулся при виде моих ног, свисающих с другого края. Нет, можно даже не стараться. Ну что ж…