Аркадия - [32]

В это, таким образом устроенное, место по обычаю сходятся, приводя свои стада, пастухи с окрестных гор, чтобы предаваться многообразным и нелегким подвигам: метать тяжелую жердь, поражать цели из луков, упражняться то в легких прыжках, то в тяжкой борьбе, полной дикарских уловок, а особенно часто – соревноваться друг с другом в пении под свирель, с непременными наградами и похвалами для победителей. И вот однажды, когда почти все окрестные пастухи, как бывало, со стадами собрались сюда потешиться разными способами и совершалось чудесное празднество, – один только Эргаст[149] безмолвно и недвижимо лежал в тени, забыв о себе и о своем стаде, подобный камню или срубленному дереву, хотя обычно он больше всех пастухов бывал общителен и приветлив. Тогда Сельвагий[150], сострадая его печали, чтобы как-то утешить, дружески обратился к нему, возвысив голос в пении:

Эклога первая

Сельвагий и Эргаст

Сельвагий

Эргаст мой, что ты молча, в одиночестве

Лежишь, задумчив? Дело ль, что скитаются

Овечушки твои куда угодно?

Глянь, перешли ручей и разбредаются;

Вон, накренившись лбами, два барана

С разгона, глянь, сшибаются рогами.

Гурьбою овцы жмутся к победителю

И вслед за ним бегут, а побежденного

Гнушаются, друг дружке подражая.

Но помнишь ли, что волки, притаившись,

Следят добычу, что собаки дремлют,

Когда их пастухи не понуждают?

Уж птицы в рощах радостно хлопочут

У милых гнезд, и с горных круч свергаются

Толпой снега́, под ярким солнцем плавясь.

Уже цветы в долинах распускаются,

И ветка каждая листвою нежной хвалится,

И травку щиплют чистые ягнята.

Вновь лук натягивает мальчуган Венерин:

Не уставая ранить, ненасытно он

Сердца по ветру, словно пепел, рассыпает.

Вновь Прокна прилетает издалеча

С сестрой своею нежной, Филомелою[151] —

Оплакать в песнях древние страданья.

Но правду коль сказать, – так нынче мало

В тени поющих пастухов, что, кажется,

Мы будто в Скифии иль в Эфиопии с тобою.

И коль никто иль мало кто сравнится

С тобой в стихах изящных и в напевах,

Воспой же – время песен наступило!

Эргаст

Сельвагий, в этих сумрачных расщелинах

Ты не увидишь Филомелу с Прокной —

Лишь сов зловещих да мышей летучих.

Весна ко мне уже не возвратится:

Ни трав здесь, ни цветов на утешение,

Лишь терны и шипы, что грудь терзают.

Здесь тучи с горизонта не расходятся,

И дни хотя стоят теплы и солнечны,

В ночи гремят раскаты грозовые.

Пусть пропадет весь мир! – не испугаюсь;

Я жду его крушенья, даже мысли

О том приносят сердцу облегченье.

Пусть молнии летят сильней, чем видели

На Флегре[152] гордые гиганты, пусть провалятся

Земля и небо: вот мое желанье!

Иль хочешь, чтоб восстало сердце падшее

Опять к заботам о убогом стаде,

Что уж, надеюсь, разогнали волки?

Иного в скорби не найду прибежища:

Под кленом лишь скрываться в одиночестве,

Под буком, или елью, или дубом

И, помня ту, что сердце растерзала мне,

Застыть, как лед, о жизни не заботясь,

Не чуя боли, столь меня измучившей.

Сельвагий

Дивлюсь и цепенею, точно камень,

Выслушивая речи столь тоскливые,

Однако же тебя спросить решаюсь:

Да кто она, чье сердце так надменно,

Чтоб пременить твое лицо и твой обычай?

Открой секрет, я никому не выдам.

Эргаст

Однажды гнал овец я над рекою

И свет увидел посреди ее теченья,

Что, золотой связав меня косою,

На сердце дивный лик отобразил мне,

Нежней румянцем, чем молоко и розы,

И скрылся в глубине моей душевной,

Чтоб дух мой не был отягчен иною ношей.

Так был пленен я; с этих пор ходя под игом,

Я вынес более иных всех, плоть носящих,

Что и помыслить – всяких тяжестей тяжеле.

Сперва одним, затем другим следил я оком

За ней, в воде стоявшей по колена

Среди ручья, под полудённым небом:

Платок она стирала с звучным пеньем.

Увы, лишь увидав меня, тотчас же

Прервала песню и смущенно замолчала

И, о беда, на бо́льшую мне муку,

Подол оправив, от очей укрылась,

По пояс в воду погрузившись телом, —

И я, сражен, пал замертво на землю.

Из вод она взбежала – дать мне помощь,

Припав на грудь, вскричала с громким плачем.

На вопль немедля пастухи сбежались,

Свои стада водившие в округе,

И, испытав все средства состраданья,

Едва не отлетевший дух вернули,

Меня восставив для плачевной жизни.

Она ж, скорбевшая, как только я очнулся,

Бежала (как пылает грудь!), в одно мгновенье

Представ и милосердной, и жестокой.

Моя пастушка непреклонная, суровая,

Что день и ночь на помощь призываю,

О гордая, о паче горных льдов холодная! —

Но знают эти рощи, как люблю ее,

Но знают реки, горы, звери, люди,

Как вожделею, плача и вздыхая.

И знает, сколько раз на дню зову ее,

Отара, слушать голос мой привычная,

В лесу бродя или в хлеву питаясь.

И, отвечая, эхо возвращает мне

Те звуки, нежно в воздухе звенящие,

И повторяется в ушах родное имя.

О ней немолчные шумят деревья сладко,

Являя буквы на стволах, и призывают

Меня рыдать и петь, и ей во славу

Быки и овны побеждают в поединках.

Проза вторая

Каждый из нас стоял, не менее разжалоблен, чем потрясен, слушая взывающие к сочувствию речи Эргаста. Своим слабым голосом и рыдающим тоном он не раз заставил нас вздохнуть, но и помимо речей, само его бледное и исхудавшее лицо, всклокоченные волосы и синева под глазами, – всё это, понуждая уже не вздыхать, а плакать о нем, рождало в нас величайшую горечь. Когда же он умолк и вместе с ним утих гулко откликавшийся лес, не нашлось в толпе пастухов ни одного, кому хватило бы духа вернуться к оставленным играм или продолжить начатые развлечения. Но каждый был настолько пленен состраданием, что, как только мог и умел, пытался утешить, уговорить, отвлечь друга от скорби, предлагая ему множество средств, о которых легче было рассказать, нежели применить их на деле. Затем, так как солнце начинало склоняться к западу и назойливые сверчки уже подымали свой стрекот из земных расщелин, чувствуя приближение ночного мрака, мы, не терпя оставить бедного Эргаста на месте одного и едва ли не силой подняв его на ноги, неспешно повели покорные стада к обычным стойбищам. И чтобы не так томителен казался кремнистый путь, каждый по очереди, поиграв на своей свирели, затем пробовал спеть что-нибудь новое, – кто ободряя своих собак, кто называя по именам овец, один – жалуясь на свою пастушку, а другой – простодушно хвалясь своею. А иные шли и болтали, подзадоривая друг друга бесхитростными шутками, пока наконец достигли мы своих хижин из веток и травы.