Аркадия - [34]

Спасение мне в том или мученье,

Коль я, бродя лугами,

На берегах цветы срывая

И яркие венки сплетая,

И тигра бы разжалобил слезами?

Монтан

Моя Филлида[159], что белей сирени,

Румяней, чем цветущий луг весною,

Оленя быстрого проворней,

Ты мной гнушаешься упорней,

Чем Паном – та, что в страхе и смятенье

Тростинкой трепетною стала над волною[160]:

Ты мне, моих страданий тяжких ради,

Рассыпь по ветру золотые пряди!

Ураний

Моя Тиррена[161], что румянцем равна

Рассветной розе, молока нежнее,

Быстрее тонконогой лани,

Ты – сердца сладостное пламя,

Но холодней ко мне, чем древле Дафна,

Что израстила лавр, деревенея[162]:

Так исцели меня, с моей сердечной болью,

Воззрев очами, полными любовью!

Монтан

Вы, пастухи, кто наше пенье слышит,

Коль ищете трута или огнива,

Овчарню обогреть желая,

Скорей ко мне, ведь я пылаю,

Огонь во мне неукротимо пышет —

И счастья, и мученья диво:

Со дня, когда увидел взор прекрасный,

Горю и леденею повсечасно.

Ураний

Вы, пастухи, что в поисках прохлады

От зноя летнего в лесную тень укрыться

К потоку быстрому спешите,

Ко мне, скорбящему, идите,

Лишенному надежды и отрады:

Река печальная из глаз моих струится

Со дня, как белость рук ее изгнала

Из сердца все, что прежде в нем дышало.

Монтан

Настала ночь, и небо потемнело,

И склоны гор густой покрылись тенью;

Луна и звезды нас сопровождают.

И овцы, сбившись вместе, вон из лесу

Домой спешат, привычкой давней зная

Урочный час, когда заполнить стойла.

Пойдем же рядом, вслед за их гурьбою,

Ураний! ожидают остальные,

Волнуясь, как бы не случилось что-то.

Ураний

Мои друзья тревожиться не будут;

Едва ли обо мне у них забота.

Пусть поздно, что ж? Пасу, как овцам любо.

Есть хлеб в суме, другой еды найдется;

Садись, коль хочешь, – я не сдвинусь с места,

Пока вино в баклаге остается:

И пусть дождит, и пусть гремит над лесом!

Проза третья

Оба пастуха, утомленные пением, уже молчали, когда остальные, поднявшись с мест, где кто сидел, и оставив с Уранием двоих товарищей, последовали за овцами, ушедшими под охраной верных собак далеко вперед. Хотя почти всю дорогу над нами клонились густые ветви бузины в пахучем цвету, луна светила столь ярко, что тропу было видно как днем. Шаг за шагом следуя за овцами, мы шли среди безмолвия ясной ночи, рассуждая о пропетых песнях и восхищаясь тем, как на новый лад начал пение Монтан и как живо и уверенно отвечал ему Ураний, у которого, хоть он пел едва проснувшись, сон не смог похитить ничего от заслуженной им славы.

И каждый хвалил милостивых богов, нечаянно приведших нас к столь великому наслаждению. А пока мы шли, беседуя, то и дело из своих укрытий сипло голосили фазаны, понуждая нас прислушиваться и прерывать разговор, который от этого казался еще желаннее, чем если б мы вели его по порядку, без столь приятной помехи. Между такими удовольствиями вернулись мы к нашим хижинам, где, простыми снедями отогнав голод, улеглись спать, как обычно, на сене, с величайшим желанием ожидая нового дня, в который предстояло торжественно совершить отрадный праздник Палес, досточтимой богини пастухов[163].

И лишь только солнце появилось на востоке и вольные птицы запели в зелени ветвей, возвещая пришествие света, каждый из нас, подражая другим в почитании Палес, принялся украшать хлев зелеными ветками дуба и земляничного дерева, подвешивая над входом длинные гирлянды из побегов и цветов дрока и иных трав; затем благоговейно обошел с курением серы досыта накормленных животных, очищая их умиленными молитвами, да не принесет им ни вреда, ни пагубы никакое зло. Каждая хижина огласилась звуками музыкальных инструментов; все дороги, перекрестки, селения были осыпаны свежей листвой мирта; все рабочие животные ради священного праздника равно получили желанный отдых. Также и лемехи, грабли, мотыги, плуги, ярма, подобно украшенные венками из свежих цветов, являли вид приятного досуга. И не было никого из земледельцев, кто в течение дня помыслил бы взяться за какой-либо труд; но все, веселясь в беззаботных играх, рядом с увенчанными волами, между полных живностью хлевов распевали любовные песни.

И тут и там по округе можно было видеть парней, гулявших и предававшихся юным забавам со своими невинными девушками, в ознаменованье всеобщего веселья.

Но вот, благочестиво исполняя данные в нуждах обеты, все вместе мы направились к святилищу, чтобы вознести дары на дымящиеся жертвенники. Поднявшись ко храму по невысоким уступам, мы увидели написанные на его дверях прекрасные леса и холмы, обильные густыми деревами и великим многообразием цветов; между ними можно было видеть многие стада, что бродили, щипая траву и нежась на зеленых лугах, а стерегли их примерно десять собак, следы которых на земле были запечатлены весьма правдоподобно. Из пастухов одни доили, другие стригли шерсть, иные играли на свирелях, а были такие, что будто пели под их наигрыш. Но чем мне сильнее всего хотелось неотрывно любоваться, это нагими нимфами: выглядывая из-за каштана, они потешались над овном, что силился дотянуться до дубового венка, подвешенного у него перед глазами, забыв о сочной траве, которую мог бы щипать безо всякого труда. Тем временем четыре рогатых козлоногих сатира подобрались к нимфам, желая ухватить их за плечи, но те, обнаружив их, пустились в бегство по густому лесу, не думая ни о колючках, ни о чем другом, что могло поранить им ноги. Одна, самая ловкая, забралась на явор, откуда могла защищаться, ухвативши длинную ветку; другие от страха бросились в реку и спасаются вплавь, а прозрачные воды почти не скрывают – или даже не скрывают вовсе – их белые тела. Наконец, видя себя избавленными от опасности, они уселись на другом берегу и, тяжело дыша, выжимают свои мокрые волосы, жестами и словами грозя тем, которые так и не сумели их догнать.