Аркадия - [36]

Эклога третья

Галиций один

Над свежестью потока

Прозрачных струй блестящих,

Средь леса, испещренного цветами,

Увидел я: оливы

Увенчанный листвою

Пастух под ясенем стоял перед зарею

(День третий был, а месяц

Тот, что перед апрелем)

И пел, а птицы вились

Над свежими кустами,

Ему своими отвечая голосами.

Он, обращаясь к солнцу,

Такое слово молвил:

«Времен раскрой ворота,

Предобрый светлый пастырь,

И обагри лучей сияньем небо,

И, сроки предваряя,

Яви в красе природной

Все многоцветие приятнейшего мая!

Пусть будет ход твой выше —

Так, чтоб твоя сестрица

Подольше почивала[172],

Потом же, вслед за нею

Пусть звезды чередой неспешной выйдут,

Напомнив, как когда-то

Стада овец стерег ты[173].

Вы, долы, кручи, ели,

Вы, кипарис с ольхою,

Прострите слух к стихам моим несмелым.

Пусть не страшатся волка

Послушные ягнята,

Мир да вернется к первому закону!

Пусть падубы на холмах

Увьются розой белой,

Пусть гроздья налитые

Свисают в гуще терний,

Пусть мед стекает по дубам высоким.

Пускай ручьи средь леса

Млеком струятся чистым.

Пусть луг цветами дышит,

Пускай зверье лесное

Оставит нрав жестокий.

Пусть легкие амуры

Без факелов и луков,

Летят нагими, как игривые младенцы.

Пусть воспевают страстно

Песнь нимфам белокожим,

Скача в обличьях странных,

Сатиры и сильваны,

Поляны да смеются с ручейками.

Пусть не скрывают тучи

Вершины гор высоких.

В сей день краса явилась

Нам даром животворным,

И добродетели вновь обрели жилище;

Дано слепому миру

В том чистоты познанье,

На много лет отброшенной далече.

Поэтому и режу

Я на стволах у буков;

Взгляни – любое древо

Взывает: „Амаранта!“[174] —

Единственной, что усладит мои мученья,

Одной, о ком вздыхаю

И то ярюсь, то плачу[175].

Доколь по этим хо́лмам

Скитаясь, бродят звери,

И сосны гордые убор иглистый носят,

Пока ручьи живые

Сбегают с гор с журчаньем

В пучину моря, что любовно их приемлет,

Доколь живут на свете

Меж болью и надеждой

Влюбленные, – будь славно

То имя, руки, очи,

Те косы, что томят меня войною:

С ней жизни скорбь и горечь

Сладка мне и бесценна.

Так будь любезна, моя песня, попроси же

Сей день тепла и счастья,

Пусть он вовек не гаснет!»

Проза четвертая

Удивительно пришлась по душе всем песня Галиция, однако каждому по-своему. Одни хвалили его молодой голос, полный невыразимой гармонии, другие – весьма мягкую и сладостную манеру пения, способную пленить любую душу, даже самую строптивую перед любовью; многие отмечали непривычное в неученом пастушеском кругу изящество слога, а из этих еще были такие, что особенно высоко оценили его тонкую осмотрительность: вынужденный упомянуть месяц, сулящий беды стадам и пастухам, он, умело избегая недоброго предзнаменования в столь радостный день, выразился: «месяц перед апрелем»[176]. Я же, не меньше, чем слушать песню, желавший узнать, кто такая эта Амаранта, ушами был полностью сосредоточен на любовном пении, а глазами – на лицах прекрасных девушек, пытаясь по движениям угадать ту самую, что слышала себя воспеваемой своим влюбленным. И, пристально вглядываясь то в одну, то в другую, увидел девушку, которую счел прекраснейшей из прекрасных: ее волосы были покрыты легким платом, из-под которого сияли прелестные, блистательные очи, сравнимые лишь с ясными звездами, пламенеющими в светлом и чистом небе. Ее лицо, скорее чуть удлиненное, чем округлое, миловидное по своему очертанию, с бледностью не болезненной, но умеренной, будто отдающей в смуглость, сопровождаемой нежным румянцем, наполняло желанием глаза тех, кто ею любовались. Уста ее цветом побеждали утренние розы, а между ними, всякий раз, когда она говорила или улыбалась, виднелся ряд зубов, столь дивно и редкостно изящных, что можно было уподобить их только восточному жемчугу. Отсюда опустивши взгляд по мраморно-белой и стройной шее, я видел выступавшие из-за тонкого платья, подобно двум круглым яблочкам, маленькие юные груди; между ними пролегала прекраснейшая ложбинка, безмерно приятная на вид, которая хоть и оканчивалась на сокровенных местах, но тем сильнее побуждала думать о них. Она, столь изящная своей благородной и возвышенной статью, ходила по прекрасным полянам, собирая белой рукою нежные цветы. Наполнив цветами подол, девушка, как только услышала от певца имя «Амаранта», сразу, будто в исступлении ума, уронила руки и вместе с ними край платья; и незаметно для нее цветы рассыпались, усеяв траву, быть может, двадцатью видами красок. Потом, словно очнувшись и придя в себя, она зарделась так, как иногда бывает с ликом волшебной луны или еще когда перед восходом солнца является зрителю пурпурная заря. И, думаю, не от какой-то нудившей ее необходимости, но, возможно, желая скрыть выступивший румянец, она склонилась над землей, как бы собрать цветы, отделяя белые от ярко-алых и темно-багряные от лиловых, словно ничто другое не имело для нее важности. И я, внимательно и неотрывно смотря на нее, почти совершенно уверился, что она и была та пастушка, которую воспевала песня под измененным именем.

Она же, через недолгое время, сплетя из сорванных цветов простенький венок, смешалась с прекрасными подругами, которые, подобно ей собрав красу лугов и возложив на себя, проходили горделивым и плавным шагом, будто наяды или напеи