Аркадия - [35]

На одной из дверей был изображен золотоволосый Аполлон: вот он на берегу реки охраняет стадо Адмета[164] и, опершись на посох из дикой оливы, наблюдает, как два сильных быка упираются друг против друга рогами, но при этом не замечает хитреца Меркурия, который, в пастушьей одежде, с козьей шерстью, подвязанной под левым плечом, уводит у него коров. Здесь же неподалеку стоит Батт, обличивший кражу и превращенный за это в камень: он протягивает палец в указующем жесте[165]. Чуть ниже опять видим Меркурия: усевшись на белом камне, он играет на свирели, надувая щеки и искоса поглядывая на белую телицу, пасущуюся поблизости, и прилежно измышляет, как бы обмануть стоглазого Аргуса[166].

На другой половине под высоким дубом лежит среди овец задремавший пастух, а его пес принюхивается к сумке, которую хозяин подложил под голову. По тому, каким благосклонным оком смотрит на пастуха Луна, можно угадать в нем Эндимиона[167]. Поблизости изображен Парис: он начал было вырезать ножом на коре вяза: «Энона»[168], но, увлекшись судом между тремя обнаженными богинями, так и не докончил надпись[169]. И столь же увлекательно угадывать, сколь приятно наблюдать уловку скромного художника: показав Юнону и Минерву в такой красоте, что состязаться с ними казалось невозможным, и остерегаясь сделать Афродиту менее прекрасной, чем нужно, он показал ее со спины, хитростью прикрыв недостаток искусства. Видел я и иные изображенные в разных местах вещи, изящные и прекраснейшие для взора, которые теперь помню лишь смутно.

Когда мы вступили в храм и подошли к алтарю под изображением святой богини, нас встретил жрец, облаченный в белые одежды, в венке из зеленых листьев, как подобало в столь радостный день и для службы столь торжественной: в дивном безмолвии он ожидал нас для совершения божественных обрядов. Все собрались вокруг жертвенника, и он, своими руками заколов белую овцу, принес ее внутренности в жертву на священном огне, вкупе с благоуханными курениями, ветвями целомудренной оливы, сосны, шелестящего лавра и сабинской травой[170]; затем возлил на жертвенник теплое молоко из сосуда и, преклонив колена, с руками, простертыми к востоку, начал молитву:

– О досточтимая богиня, многократно являвшая свою дивную силу в наших нуждах, приклони милостивый слух к верным молитвам стоящего окрест людского множества, смиренно просящего тебя о прощении грехов – сидел ли кто из них или пас овец под посвященным тебе деревом, не зная того; или, входя в недоступные чащи, обеспокоил своим вторжением святых дриад и козлоногие божества в их забавах; или от недостатка травы обнажил дерзким ножом священные леса от тенистых ветвей, чтобы добыть пищу для послушных овец; а может быть, и сами они, по неразумию, щипали траву на мирных могилах или взволновали копытами чистые источники, возмутив обычную прозрачность вод. Ты, всемилостивая богиня, сама удовлетвори за них оскорбленные божества, всегда отдаляя болезни и немощи от смиренных стад и их хозяев. Не попусти нашим недостойным глазам увидеть когда-либо средь леса мстительных нимф, или обнаженную Диану, купающуюся в студеных водах, или лесного Фавна, когда он в полдень, усталый возвращаясь с охоты, раздраженный пылающим солнцем, проходит широкими полями. Отгони от наших хлевов всякую нечестивую волшбу, всякие вредоносные чары, убереги нежных ягнят от лукавых очей завистников, храни усердную ватагу пылких псов, надежных стражей и помощников кротким овцам, чтобы число нашего скота не сокращалось ни в какое время года и при вечернем возвращении было не меньшим, чем утром; и да не увидим никогда никого из пастухов с плачем несущим в хижину окровавленную шкуру, еле отнятую у хищного волка. Да минует наших овец тягостный голод, и да будут у них всегда в достатке трава, свежие листья и прозрачная вода для питья и купания, да приносят они в изобилии молоко и приплод, белую и мягкую шерсть, от чего да получат пастухи, вместе с радостью, и приятный прибыток.

Он четырежды произнес это, а многое другое, ради нас, непосвященных, беззвучно прошептал; после чего каждый из нас для очищения омыл руки речной водою, и зажжены были весьма большие костры из соломы, через которые все мы по очереди стали проворно прыгать, искупая провинности, допущенные в прежние дни.

Когда же были произнесены священные молитвы и закончилось торжество приношения, через другие ворота мы вышли на прекрасную равнину, по которой простирались нежнейшие луга, коих, как можно было подумать, никогда не касались зубы ни овец, ни коз, не топтали иные ноги, кроме ног нимф, и не верилось даже, чтобы жужжащие пчелы залетали насладиться растущими там нежными цветами – такими прекрасными и нетронутыми они казались. Здесь мы застали много красивых пастушек, которые шли среди цветов, делая свежие венки, и тысячью причудливых способов укладывали их поверх светлых волос: каждая старалась в мастерстве превзойти природные дары. И тогда Галиций[171], вероятно приметив среди них ту, которую любил, и издав несколько страстных вздохов, никем не прошенный, сладкозвучно запел под наигрыш свирели своего друга Евгения, – и все сразу умолкли.