Аркадия - [31]

Поэтому, не имея на сей счет какого-либо другого распоряжения автора, – хотя, может быть (если не ошибаюсь), не без некоторого смущения его душе, когда он по случаю об этом узнает, – счел я столь же полезным, сколь и необходимым, немедленно выпустить эти труды в свет, напечатав их с оригинала, тщательно выверенного его собственной рукою и принадлежащего высокочтимому[136] Марко Антонио Саннадзаро, его брату. Немало подталкивал меня к этому и авторитет вашего Каритея[137], не только побуждавшего меня убедительными доводами, но и нудившего всеми силами нашей дружбы. А еще больше мое рвение усиливалось тем, что мне казалось почти святотатством обманным путем лишить наш Неаполь его славы; ибо коль в его недрах было зачато и выношено это детище, то и родить его подобало нашему городу. А если издание наше не имеет той красоты, какова была обычной для нас прежде и какую имеют книги в других, более покойно живущих городах Италии, надобно в этом оказать милостивое снисхождение нашему отечеству, настолько обезображенному превратностями войны, что даже для этого краткого послания насилу представилась мне возможность.

Итак, да читает ваша преподобнейшая и пресветлейшая милость «Аркадию» вашего Саннадзаро, с радостью видя ее, наконец, очищенной от стольких погрешностей. И раз уж автору ее, во имя одной лишь верности, приходится плавать под чужими небесами, пусть узнает он, что хотя бы его сочинение после столь долгой бури вошло в тихую гавань.

Пролог

Высокие и раскидистые деревья, произведенные природою в диких горах, по большей части бывают милее глазу созерцателя, нежели тщательно возделанные руками знатоков в украшенных садах; и уж куда большее удовольствие дарят слушателям птицы, поющие в глуши лесов на зеленых ветвях, нежели прирученные – посреди многолюдных городов, в щегольских золоченых клетках. Таким же образом, насколько знаю, безыскусным лесным песням, вырезанным на шершавой коре бука[138], случается не меньше услаждать читающего их, чем изящным стихам, написанным на лощеной бумаге в тисненных золотом книгах; а смазанные воском дудочки пастухов издают в цветущих долинах, может быть, более приятный звук, чем отполированные и весьма дорогие самшитовые флейты в разукрашенных палатах. И кто усомнится, что человеческий ум предпочтет источник, силой природы бьющий меж диких камней, всем фонтанам, сооруженным из отборного белого мрамора и сияющим золотом! С уверенностью думаю, никто. Вот и я, полагая так же, среди этих опустевших лугов хотел бы поведать своим слушателям – деревьям и редким бродящим здесь пастухам – грубоватые эклоги, истекшие из природного родника, являя их не приукрашенными, но такими, как слышал от пастухов Аркадии, певших в приятной тени, под журчанье прозрачных ручьев. И к песням их не единожды, но тысячекратно преклоняли внимательный слух божества гор, побежденные их сладостью, а нежные нимфы, забыв преследовать диких животных, оставляли колчаны и луки при корнях высоких сосен Менала и Ликея[139]. Так что, пожалуй, и я почту для себя более достославным, коль будет мне то позволено, приблизить к губам смиренную дудочку Коридона, некогда оставленную ему в благоприятный дар Даметом[140], чем взять звучную флейту Паллады, игрой на которой безумно возгордившийся сатир вызвал на спор Аполлона, себе же на го́ре[141]. Ибо, конечно, лучше, обладая малым участком земли, держать его возделанным, чем, пагубно управляя большим, жалким образом привести его в одичание.

Проза первая

Лежит на высоте Партения[142], не самой малой из гор пастушеской Аркадии, приятная равнина, не весьма пространная – ибо тому не благоволит положение места – но столь изобилующая нежной и сочной травой, что, если бы неразумные овцы не общипывали ее своими алчными челюстями, то во всякое время года здесь обреталась бы свежая зелень. На равнине стоят, если не ошибаюсь, двенадцать или пятнадцать деревьев такой удивительной и своеобразной красоты, что любой, увидев их, сказал бы, что искусница Природа, создавая их, трудилась с наивысшим вдохновением. Расставленные в нерукотворном порядке, чуть поодаль друг от друга, они несказанно облагораживают природную красоту места своей необычностью.

Вот прямая ель, с древесиной без единого узла[143], рожденная выдерживать морские бури, вот раскинул ветви мощный дуб, а вот – высокий ясень с живописным платаном бросают свою тень на немалую часть прекрасного густого луга. А вот другое, не столь широкое ветвями дерево, листвой которого венчался Геркулес[144], – то самое, в корни которого были обращены злополучные дочери Климены[145]. По одну сторону виднеются узловатый каштан, густолиственный самшит и, со своими колкими иглами, высоко возносящаяся сосна, нагруженная крепкими шишками; по другую – тенистый бук, неприкосновенная липа[146], ломкий тамариск[147] с восточной пальмой, желанной и достославной наградой победителей. Посреди же, над прозрачным источником, вытянулся в небо прямоствольный кипарис, лучший подражатель высоких колонн, такой, что в него не только сын Телефа[148], но, да будет позволено сказать, и сам Феб не устыдился бы преобразиться. И не столь негостеприимны эти деревья, чтобы своими тенями преграждать солнечным лучам путь в прохладную рощу; но то здесь, то там принимают их столь учтиво, что едва ли найдешь травинку, что не получала бы от его света щедрую отраду. И хоть пребывание здесь приятно в любое время года, в дни цветущей весны оно приятнее всего.