Аркадия - [30]
В заключение статьи, минуя разговор о бытовании пасторали на Западе в самые близкие к нам времена, упомянем лишь о том, что во Франции уже в наши дни «аркадская» мистика вслушивания, вживания в простые ритмы природной жизни принесла новые чудесные плоды у таких поэтов, как Ив Бонфуа[131] и Филипп Жакоте:
Жакоте смотрит на гору Ванту́ – ту самую, куда за шесть с половиной веков до него восходил в поиске новых вдохновений Петрарка. И рождающиеся при этом стихи вновь напоминают о том, ради чего вся поэзия на земле, ради чего пасторальная поэзия некогда заговорила – громко, на весь европейский континент! – взволнованным голосом неаполитанского юноши. Ради никогда не кончающегося восхождения человеческого духа к прекрасному; ради того, чтобы вещи этого мира говорили голосом поэта о себе, вновь открывая свою райскую сущность, делясь неисчерпаемым и нетленным богатством своих смыслов. Ради того, говоря словами Данте, чтобы «исторгать живущих в этой жизни из состояния убожества и приводить к состоянию счастья»[133].
Неаполь – город, который дает любить себя как через радость и восхищение, так и через боль. В Неаполе современному путешественнику, привыкшему к более-менее универсальным бытовым, правовым и прочим условиям, предоставляется немало случаев вспомнить иные века, иные условия и те горькие акценты, которые слова «пришелец», «чужеземец», «чужак» имели в прошлом. Трудности, а то и скорби могут поджидать тебя здесь не только в откровенном и грубом виде – как Кэрол Кидуэлл, канадскую исследовательницу биографий Саннадзаро и Понтана, которую, вместе с ее мужем, среди бела дня ограбили на улице. Порой и под сводами научных и культурных учреждений, среди людей, сама деятельность которых формально направлена на поддержание гуманитарных (то есть, буквально, человечных) связей, ты чувствуешь, как обступает невидимая стена равнодушия и отчуждения. На этом фоне любое искреннее и доброжелательное слово, любую элементарную помощь, малейшее проявление человеческого тепла воспринимаешь как драгоценный подарок.
Я выражаю глубочайшую благодарность всем неаполитанцам, которые относились ко мне с сочувствием в моих переводческих занятиях, бытовых нуждах и в повседневном общении: библиотекарям, архивистам, продавцам в магазинах, рыночным торговцам, кампанским крестьянам, почтовым служащим, портнихам, пекарям, кассирам, университетским преподавателям, студентам, карабинерам, художникам, уличным певцам, музыкантам, артистам, множеству людей всякого чина и звания, оставивших светлую память в моей душе, в том числе и нескольким милым и добрым соотечественникам.
Отдельное слово признательности – преподавателям «Центра итальянского языка и культуры», и среди всех – Элизабетте Де Роза, в течение вот уж семи лет терпеливо проясняющей мои языковые недоумения в электронной переписке;
Марии Форте – хозяйке скромной гостинички на пьяцца Миралья, в которой я бессменно останавливался все эти годы;
моим друзьям из Рима и Флоренции – проф. Леонардо Палеари и Паоле Педиконе, Алессандро Аччьяи и Мануэле Сабатино многообразно и щедро помогавшим мне во время моих итальянских путешествий;
графу Джузеппе Саннадзаро Натта ди Джароле, приславшему мне собственную книгу по истории своего рода, богатую важными и порой уникальными сведениями;
а также Ольге Седаковой, любезно предоставившей мне в пользование редкую книгу Кэрол Кидуэлл о Саннадзаро из своей личной библиотеки.
Аркадия
Преподобнейшему и светлейшему господину кардиналу Арагонскому[134]Петр Суммонций[135]
Мысль, более всего подвигшая меня к этой невольной дерзости, преподобнейший и пресветлейший господин мой, – самому взяться за печатное издание книги, от которой всегда отстранялся сам ее автор, – родилась во мне как от сочувствия, так и от праведного негодования, когда я видел воочию, как фортуна, несытая сокрушением царств, людского счастия и иных вещей, подчиненных ее власти, мнит себя вправе простирать губительную руку даже на наши памятники, на плоды гения, на все, что человеческое искусство создало для победы над смертью, – ибо это совершенно чуждо и противоположно намерениям тех, кто занимается писательским трудом. Не довольно было этой незрячей богине нанести обиду мессеру Якобо Саннадзаро, нашему другу, во множестве вещей; но она восхотела уязвить его и в самих его литературных занятиях, в его творениях, в его бессмертии, поистине поразив в самое сердце. Так, пока он во Франции неукоснительно несет службу совершенного и достойного рыцаря, следуя за своим королем в его несчастном жребии, три года назад здесь, в Италии, его искусные и изящные эклоги, безо всякого его уведомления, были изданы в весьма искаженном и поврежденном виде. Затем, видя, что книга высоко оценена читателями, венецианские типографы отпечатали ее еще раз. Обнаружив в обоих изданиях недопустимые ошибки и, что меня взволновало еще больше, найдя само сочинение изданным не в полном объеме (ибо оно, написанное поэтом много лет назад, в пору первой юности, получило хождение среди читателей так, будто было вырвано у него из рук – невыправленное, не имеющее конца, который он таил, того самого и опасаясь), я, ради любви к его имени, любви, вполне им заслуженной, не мог стерпеть, чтобы столь почтенные труды ходили по свету в таком незавершенном и неисправном виде.
