Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [17]

Я был этим креслом.

Меня охватило уныние.

Я понимал: я уже не мальчик – но все еще чувствовал себя ребенком или вроде того. И в то же время испытывал новые чувства. Наверное, мужские. Мужское одиночество куда глубже мальчишеского. Я не хотел, чтобы со мной продолжали обращаться как с ребенком. Не хотел жить в мире своих родителей, но своего собственного у меня еще не было. И дружба с Данте странным образом обостряла мое одиночество.

Может, это потому, что Данте везде и всегда был своим. А я – везде не к месту. Даже в собственном теле – особенно в собственном теле. Я менялся и больше не узнавал себя. Перемены давались мне мучительно, но я не мог понять почему. И все мои эмоции казались какой-то бессмыслицей.

Однажды, когда я был помладше, я решил, что буду вести дневник. Я тут же прикупил себе ежедневник с кожаной обложкой и принялся записывать в него свои мысли. Однако прилежания, чтобы делать это регулярно, мне не хватило, и потому дневник совсем скоро превратился в набор случайных заметок.

Помню, когда я учился в шестом классе, родители подарили мне на день рождения бейсбольную перчатку и пишущую машинку. Я играл в бейсбол, так что перчатка была вполне логичным подарком, но пишущая машинка?.. С чего они взяли, что она мне нужна? Я сделал вид, что рад подарку. Но притворщик из меня был так себе. Умолчать о чем-то – это одно, а вот актер я никудышный.

Самое забавное, что именно на той машинке я научился печатать и наконец-то приобрел хоть какой-то навык. А с бейсболом не сложилось. В школьную сборную я попал, но тренировки ненавидел. Ходил на них только из-за отца.

Я не знал, почему вдруг стал обо всем этом думать. Со мной такое постоянно случалось. Как будто бы в мозгу у меня было персональное телевидение и я сам выбирал, что смотреть и когда переключать каналы.

Я подумал, не позвонить ли Данте. А потом решил, что не стоит. Понял, что не хочу ни с кем разговаривать. Хочу побыть наедине с самим собой.

Я вспомнил о старших сестрах и о том, как близки они были друг с другом и как далеки от меня. Я понимал, что это из-за разницы в возрасте. Возраст был важен. Для них. И для меня тоже. Я родился «поздновато». Так они говорили. Однажды они болтали между собой на кухне и, когда речь зашла обо мне, произнесли это «поздновато». Я уже не в первый раз слышал его в свой адрес. Мне не нравилось, когда меня называли поздним ребенком, поэтому в тот день я решил выразить свой протест.

– Это вы родились слишком рано, – сказал я, глядя на Сесилию, одну из своих сестер. Затем улыбнулся и покачал головой. – Разве это не печально? По-моему, охренеть как печально.

Сильвия, моя вторая сестра, меня отчитала:

– Ненавижу это слово. Не произноси его, это просто неуважительно.

Можно подумать, со мной они были уважительны. Черта с два.

Сестры пожаловались маме, что я ругаюсь. Мама на дух не выносила ругательства. Она выразительно на меня посмотрела.

– Слово на букву «о» свидетельствует о полном неуважении к собеседнику и отсутствии воображения. И не закатывай мне тут глаза.

Я отказался извиняться за сказанное, и меня наказали.

Зато сестры больше не говорили, что я родился «поздновато». По крайней мере, при мне.

Наверное, злился я оттого, что не мог пообщаться с братом. Да и с сестрами нормально поболтать не мог. Нет, им не было на меня плевать, но обращались они со мной скорее как с сыном, чем как с братом, а я в трех матерях не нуждался. Потому я и был одинок. И в этом одиночестве мне хотелось поговорить с ровесником. С кем-то, кто не считает слово на букву «о» признаком плохого воображения. Ведь иногда, ругаясь, я ощущал себя свободным.

Мои дневниковые разговоры с самим собой походили на общение со сверстником. Иногда я просто записывал туда все ругательства, какие мог вспомнить. От этого сразу поднималось настроение.

Мама была очень строга в своих правилах. Правило для папы: не курить в доме. Правило для всех: не ругаться. Она ревностно следила, чтобы мы следовали этим правилам. Даже когда ругался отец, виртуозно выстраивая грубые слова в цепочку, она строго на него смотрела и говорила: «Иди на улицу и ругайся там, Джейми. Может, какой-нибудь бродячий пес оценит твою ругань».

Мама была человеком мягким и в то же время строгим. Наверное, характер и помогал ей выживать. Я не хотел ссориться с ней из-за правил, а потому обычно ругался про себя.

А еще я ужасно злился из-за своего имени. Ангел Аристотель Мендоса. Я ненавидел свое первое имя и никому не позволял себя так называть. Все до единого Ангелы, которых я встречал, были жуткими придурками. Да и Аристотель – так себе имечко. Я знал, что назвали меня в честь прадедушки, но то же имя носил самый известный философ всех времен. И это меня жутко бесило. Все вечно от меня чего-то ждали. Чего-то, что я не способен был им дать.

Так что я переименовал себя в Ари.

Если поменять две последние буквы местами, то получится слово Air – воздух.

Наверное, здорово было бы стать воздухом.

Быть чем-то и ничем одновременно. Быть необходимым и невидимым. Быть тем, в ком все нуждаются, но кого никто не видит.

Восемь

Мама прервала поток моих мыслей (если это вообще были мысли):