Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [19]

– Он ей не нравился?

– Не в том дело. Просто она хотела, чтобы я продолжала учиться. Я пообещала, что продолжу. И сдержала обещание, хоть это и заняло немало времени.

Именно тогда я впервые увидел в маме личность. Увидел, что она больше чем просто мама. Это было странное ощущение. Мне хотелось расспросить ее об отце, но я не знал, как подступиться к этой теме.

– А он стал другим? После войны.

– Да.

– Что изменилось?

– Внутри у него появилась глубокая рана, Ари.

– Какая? Что за рана?

– Я не знаю.

– Как ты можешь не знать, мам?

– Потому что это его рана, Ари. Только его.

Я понял, что она просто смирилась.

– Он когда-нибудь излечится? – спросил я.

– Не думаю.

– Мам, можно кое-что спросить?

– Спрашивай на здоровье.

– Тяжело его любить?

– Нет. – В ее голосе не было и тени сомнения.

– Ты его понимаешь?

– Не всегда. Но не обязательно всегда понимать тех, кого любишь, Ари.

– Ну, мне, может, обязательно.

– Тебе это тяжело дается, да?

– Я его совсем не знаю, мам.

– Ты, конечно, на меня разозлишься, Ари, но я все равно скажу: однажды ты его поймешь.

– Ага, – отозвался я. – Однажды.

Однажды я пойму своего отца. Однажды он расскажет мне о себе. Однажды. Я ненавидел это слово.

Десять

Мне нравилось, когда мама рассказывала о том, что чувствует. У нее это хорошо получалось. Разговаривали мы, конечно, не слишком часто, но когда это все-таки случалось, мне казалось, что я ее понимаю. А я мало кого понимал. В такие минуты она была другой, непохожей на мою мать; в роли матери она вечно указывала, каким я должен быть. Я терпеть этого не мог, вечно с ней ссорился, не хотел, чтобы она вмешивалась в мою жизнь.

Я считал, что не обязан выслушивать ото всех подряд, что со мной не так и кем мне лучше стать. «Будь ты усерднее, Ари…», «Не будь ты таким тихоней…» Да, каждый хотел внести свою лепту и сообщить мне, кем я должен быть. Особенно мои старшие сестры.

Потому что я был младшим.

Потому что я был незапланированным.

Потому что я родился поздновато.

Потому что мой старший брат сидел в тюрьме, а мама с папой, вероятно, винили в этом себя: мол, скажи или сделай они что-нибудь – все было бы иначе. Они боялись повторить ошибку. Потому-то на мне и отыгрывалась вся семья – из-за вины, о которой даже мама отказывалась говорить. Изредка она упоминала брата, но никогда не называла его по имени.

Так что теперь я был единственным сыном и чувствовал на своих плечах весь груз сыновнего долга перед своей мексиканской семьей. Хотел я того или нет, не имело значения. Выбора у меня не было.

Меня злило тягостное чувство, которое поселилось в моей груди, когда я упомянул брата в разговоре с Данте. Неприятное чувство, будто я предал свою семью. В нашем доме жило множество призраков: призрак брата, призрак войны моего отца, призраки голосов моих сестер. Возможно, внутри меня тоже жили призраки – призраки, о которых я пока не знал. Притаившись, они ждали своего часа.

Взяв свой старый дневник, я принялся листать страницы и вскоре обнаружил запись, которую сделал через неделю после своего пятнадцатилетия:

Мне не нравится быть пятнадцатилетним.

Мне не нравилось быть четырнадцатилетним.

Мне не нравилось быть тринадцатилетним.

Мне не нравилось быть двенадцатилетним.

Мне не нравилось быть одиннадцатилетним.

Не то что десятилетним. Мне нравилось быть десятилетним. Не знаю почему, но тот год у меня выдался отличный. Учиться в пятом классе было здорово. У меня была крутая учительница (миссис Педрегон), а еще я почему-то всем нравился. Хороший был год. Шикарный. Пятый класс.

Но вот мне пятнадцать, и все как-то неловко. Голос у меня теперь какой-то странный, а еще я все время во что-нибудь врезаюсь. Мама говорит, что я расту так быстро, что мои рефлексы за мной не успевают.

Мне не очень нравится взросление.

Тело вечно делает что-то, что я не могу контролировать, и это мне совершенно не по вкусу. К примеру, у меня вдруг ни с того ни с сего выросла куча волос. Под мышками, на ногах, на… Ну, в общем, между ног. Нет, мне это совсем не нравится. У меня даже на пальцах ног волосы выросли. Какого хрена?

И ноги у меня теперь как лопаты. Зачем мне большие ноги?

Вот в десять ноги у меня были обычные и я совершенно не переживал о своих волосах. Я хотел только одного – научиться безупречно говорить на английском. В тот год лишь одно занимало мои мысли: я хотел избавиться от типичного мексиканского говора и стать настоящим американцем. А быть американцем – значит говорить как американец. И плевать, если внешне я на американца не похож.

Да и как вообще выглядят американцы? Бывают ли у них большие руки, ноги и волосы… ну, между ног?

Читая собственные записи, я сгорал со стыда. Серьезно, ну что за pendejo[21]. Какой отстой – писать всякую фигню о своем теле и волосах. Неудивительно, что дневник я забросил. Это все равно что вести учет собственной тупости. Зачем я это делал? Зачем напоминать себе, каким идиотом я был?

Не знаю почему, но я не запустил ежедневником в стену, а продолжил его листать. И тут наткнулся на размышления о брате.

У нас дома нет ни одной фотографии моего брата.

Есть свадебные фото старших сестер. Есть фото маленькой мамы в платье для первого причастия. Фото отца во Вьетнаме. Мои детские фото: вот я грудничок, вот в первый день школы, вот с призом за победу на соревнованиях.