Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [20]

Есть фотографии трех моих племянниц и четырех племянников.

Есть фотографии дедушек и бабушек, которые давно умерли.

Весь наш дом увешан фотографиями. Но среди них нет ни одной с моим братом.

Потому что он в тюрьме. И дома о нем никто не говорит. Как будто он умер.

Нет, даже хуже, ведь о мертвых говорят – о них рассказывают. И рассказывают с улыбкой. Или смехом.

Мы вспоминаем даже Чарли – нашу старую собаку. Представьте, умершая собака удостоена упоминаний. А брат мой – нет.

Он вычеркнут из истории нашей семьи. И есть в этом что-то неправильное. Ведь мой брат – это нечто большее, чем слово на школьной доске. Я это к тому, что мне задали написать сочинение об Александре Гамильтоне[22], а я даже знаю, как он выглядит.

Но лучше бы я писал о своем брате. Правда, сомневаюсь, что в школе кто-то захочет читать о нем сочинение.

Я гадал, наберусь ли я когда-нибудь смелости, чтобы расспросить родителей о брате. Однажды я попытался поговорить о нем с сестрами, но Сесилия и Сильвия чуть не испепелили меня взглядами: «Не надо о нем говорить». Помню, я тогда подумал, что, будь у них пистолет, они бы меня пристрелили.

Я вдруг поймал себя на том, что тихо повторяю под нос: «Мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме». Я хотел прочувствовать эти слова, произнеся их вслух. Иногда слова походят на еду – ты ощущаешь их на языке. И у тех слов был вкус: «Мой брат в тюрьме». Они горчили.

Но хуже всего то, что они жили внутри меня. И сочились наружу. Слова контролировать непросто. По крайней мере иногда.

Я не понимал, что со мной происходит. Меня поглощал хаос, и это пугало. Я был похож на комнату Данте до того, как он привел ее в порядок.

Порядок. Вот что мне было нужно.

Я взял свой дневник и стал писать:

В моей жизни происходит следующее (последовательность случайная):

У меня грипп, и чувствую я себя ужасно – как физически, так и морально.

Я всегда себя чувствую ужасно, только причины всегда меняются.

Я рассказал отцу, что мне постоянно снятся кошмары. Это правда. Я еще никому о них не рассказывал. Даже себе в этом не признавался. Я это понял, только когда произнес вслух.

Я на секунду возненавидел маму, когда она сказала, что у меня нет друзей.

Я хочу больше узнать о брате. Интересно, если узнаю – не возненавижу ли?

Отец обнимал меня, когда у меня была температура, и мне хотелось, чтобы он обнимал меня вечно.

Дело не в том, что я не люблю маму с папой. Дело в том, что я не знаю, как их любить.

Данте – мой первый настоящий друг. Это меня пугает.

Думаю, если бы Данте знал меня получше, я бы ему не нравился.

Одиннадцать

Нам с мамой пришлось просидеть в поликлинике больше двух часов, но мы подготовились. Я взял с собой томик стихов Уильяма Карлоса Уильямса, который принес мне Данте, мама – роман «Благослови, Ультима!»[23].

В комнате ожидания мы сидели друг напротив друга. Я знал, что мама меня изучает, поскольку чувствовал на себе ее взгляд.

– Не знала, что ты любишь поэзию, – сказала она.

– Это книга Данте. У его отца таких куча.

– Замечательно, что он этим занимается.

– В смысле преподает?

– Да. Это прекрасно.

– Наверно, – сказал я.

– Вот у меня в университете не было профессоров-мексиканцев. Ни одного. – В глазах ее на секунду вспыхнул гнев.

Я так мало о ней знал. О том, через что она прошла; о том, каково это – быть ею. На самом деле раньше мне было почти все равно. Только сейчас я стал задумываться, размышлять. Стал размышлять обо всем на свете.

– Тебе нравится поэзия, Ари?

– Наверное, да.

– Может, однажды ты станешь писателем, – сказала она. – Поэтом.

Я никогда не слышал слов прекраснее. Для меня они были слишком хороши.

Двенадцать

Со мной все было в порядке. Так сказал врач. Я переболел тяжелым гриппом и потихоньку шел на поправку. Значит, день потрачен впустую. Если не считать того гнева, который я заметил на мамином лице. Мне потребуется хорошенько переварить увиденное. Только я решил, что понял, какой она человек, как она вновь обернулась для меня загадкой.

Из плюсов – мне наконец-то разрешили выходить из дома.

Я встретился с Данте в бассейне, но быстро утомился и стал просто наблюдать, как он плавает.

Судя по всему, собирался дождь. В это время года дожди у нас бывают часто. Послышались отдаленные раскаты грома.

На обратном пути, пока мы шли к дому Данте, стало накрапывать. А потом вдруг полило как из ведра.

Я глянул на Данте.

– Если ты не побежишь, то и я не побегу.

– Не побегу.

И мы просто шли под дождем. Я хотел прибавить шагу, но вместо этого замедлился. Снова глянул на Данте.

– Тебе нормально?

Он улыбнулся.

Мы не спеша брели к его дому. Под дождем. Промокшие до нитки.

Дома отец Данте заставил нас переодеться в сухие вещи и наставительно произнес:

– Я знаю, у Данте нет ни грамма здравого смысла, но мне казалось, что уж ты-то, Ари, парень ответственный.

Данте не удержался:

– Держи карман шире, пап.

– Данте, он только что переболел гриппом.

– Я уже выздоровел, – поспешно вставил я. – И мне нравится дождь. – Я опустил взгляд. – Извините.

Он приподнял мое лицо за подбородок и посмотрел мне в глаза.

– Ох уж эти летние мальчишки, – вздохнул он.

Мне понравилось, как он на меня посмотрел. Я подумал, что он самый добрый человек на свете. Возможно, в глубине души все были добрыми – даже мой отец. Но мистер Кинтана был еще и смелым. Он готов был заявить о своей доброте на весь мир. И Данте был точно таким же.