Арина - [57]

Костричкин знал, что сын на него кровно обижен, все не может забыть тех оскорблений, которые он в свое время нанес Анне Григорьевне, когда хотел с ней разводиться, и давно уже о нем в письмах не спрашивал, приветов ему не слал. Но все равно Костричкин надеялся, что сердце сына постепенно оттает и тот вспомнит о нем. Оттого он частенько втайне от жены читал письма сына, ища в них о себе хоть одно слово, хоть какой-нибудь намек. Но сын все упорно молчал о Костричкине, будто и не было у него отца или умер он давно. Вот и на этот раз в письме о нем ничего не сказано. «Не простил еще…» — вздохнул Костричкин и положил письмо на место, задвинул ящик и, поглаживая дергавшийся глаз, поскорее выбрался из комнаты Анны Григорьевны.

Не зная, чем себя занять, он вышел на балкон, посмотрел сверху на автобусную остановку, где вот-вот должна появиться Анна Григорьевна. От центра прошел один автобус, второй, третий, каждый раз из него выходило много народу, но жены пока не было видно. Костричкин отметил, что последние дни она стала намного позже возвращаться с работы. Раньше, бывало, глядишь, и шести еще нету, а жена уже семенит от автобуса с сумками да сетками, набитыми разными продуктами, а сегодня вот и за семь перевалило, но ее все нету и нету. Как бы и на самом деле не намылилась она к сыну. Ну где ее до сих пор леший носит? Бегает по магазинам, закупает всякие подарки для внучки с невесткой? А может быть, насчет билета хлопочет, теперь с ним не так-то просто: кто с юга возвращается, кто на юг еще едет.

Костричкина вдруг охватила тревога, сейчас он поверил, что Анна Григорьевна вполне может уехать к сыну. Ведь коли здраво рассудить, то ее ничто тут особенно не держит. Рабочего стажа у нее давно хватает, она, считай, девчонкой пришла на свою фабрику. И как-то с год назад говорила, что имеет право хоть завтра уйти на пенсию. Вот она и уйдет, а там смотает удочки к сыну, станет маленькую внучку тетешкать. Ведь сын недаром пишет, будто для нее уже отдельная комната приготовлена. Как после этого не уедешь? А вот он будет один куковать в пустой просторной квартире, сычом сидеть по вечерам, со стенами разговаривать.

Тут его левый глаз сильнее задергался, притом так устойчиво, с одинаковым ритмом, словно в нем исправно и беззвучно тикали невидимые часы. Он снова вспомнил о черном доге, с надеждой посмотрел в сторону сквера, но люди с собаками там еще не бродили, видно, час их не приспел, и Костричкин решил посидеть у телевизора, чтоб немного успокоиться.

Передача была на удивление скучная, на экране все время маячила фигура какого-то человека, сгорбленного под тяжестью непомерно большого рюкзака. Он долго брел по унылой, голой пустыне, иногда останавливался, ковырял палкой-посохом в песке, что-то разыскивая, и через минуту опять шел и шел в неведомое и бесконечное. Костричкин возмущался передачей и хотел переключить телевизор на другую программу, но ему было лень вставать с дивана, на котором удобно устроился…

Потом вместо пустыни и человека с большим рюкзаком перед глазами Костричкина возник огромный черный дог, который стоял на задних лапах и зло глядел на него. Вскоре черный дог широко открыл огромную пасть, из которой страшно торчали острые клыки, и изготовился к прыжку. Костричкин в испуге попятился от него, но дог тотчас грозно зарычал, клацнул зубами. Зная, что от собаки нельзя никогда убегать, он в страхе все-таки отскочил назад, и в это время черный дог бросился на него. Сбив Костричкина с ног, он больно придавил его к земле и уцепился зубами в горло. «Ка-ра-у-у-ул!» — закричал он и, чувствуя, что расстается с жизнью, собрал последние силы, резко оттолкнул от себя дога и, грохнувшись с дивана на пол, проснулся.

Поглаживая ушибленный затылок, прислушиваясь к частому стуку сердца, Костричкин несколько минут сидел на полу, приходя в себя, а потом неожиданно вскочил и расхохотался: оказалось, что левый глаз у него больше не дергался. В радости он подбежал к телефону и набрал номер Зои, услышав ее голос, Костричкин хотел уже крикнуть «Негритенок, как ты там дышишь?..», но в этот момент в квартиру вошла вернувшаяся с работы Анна Григорьевна. Он незаметно надавил пальцем на рычаг телефона и, плотнее прижимая к уху трубку, чтобы жене не были слышны гудки, сделал вид, будто продолжает ранее начатый разговор.

— …Да, все верно, все правильно, — энергично повышал свой голос Костричкин. — Философия известная: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак… Так-то… Конечно, конечно… А пока это мое твердое слово… Хорошо, хорошо, ты потом можешь жаловаться хоть в ООН, но сперва сделаешь так, как я велю… Да, это мой приказ!.. Ну все, будь здоров!..

Положив трубку, он еще какое-то время возмущался вслух, разгуливая по прихожей, кричал, что его подчиненные вконец распустились, ни черта не хотят делать, сознательности у них ни на грош, каждый, как курица лапой, гребет лишь под себя. И никому ничего не скажи, любой, кого чуть пожуришь, тут же становится на дыбы, грозит, что напишет в газету, обратится в суд. От такой работы у него уже сердце схватывает, совсем развинтились нервы, он как пить дать вот-вот попадет в сумасшедший дом. Все это говорил Костричкин, конечно, для Анны Григорьевны, чтобы вызвать к себе у нее жалость. Ему надоело по три раза в день есть только яйца и колбасу, и он таким образом пытался втянуть жену в разговор, а затем склонить к примирению.