Арина - [52]

— Чай пейте, Иван Иванович, — напомнила ему Катя. — А то совсем остынет.

— Да, да, я сейчас буду, — спохватился он и виновато поглядел на Катю, в душе поругал себя, что он, выходит, не рад их счастью.

К полуночи, когда костер уже догорал и почти не дымил, от комаров не стало никакого спасения. Заполняя тишину тягучим, печально-нудным писком, они все время вились вокруг и кусали, кусали с оголтелой яростью.

— Батеньки мои, сожрут до косточек!.. — не вытерпел наконец Иван Иванович, охлопывая ладонями бороду. — Окаянная сила, даже через такую щетину достает… Видать, надо улепетывать нам, Тимофеич, в поле, там ветерок какой-никакой.

За эту мысль сразу ухватилась Катя, у которой все тело было в волдырях от комариных укусов, и они, собрав по-скорому в машину посуду, остальные вещи и залив водой затухающий костер, помчались от комаров по большаку, кромсая темень дальним светом фар. Минут через десять свернули в сторону, немного проехали по скошенному лугу и пристали на ночлег у порушенной ветром копны свежего сена.

Наутро первым проснулся Дмитрий. Солнце уже высоко висело в чистом спокойном небе, в молодой березовой роще, что была совсем рядом — но ночью они ее не заметили, — по-хозяйски громко щебетали птицы, и к этому разноголосому хору пернатых примешивался глуховатый рык тяжелого трактора, сновавшего по соседнему полю. Иван Иванович еще вовсю спал, и, чтобы его не разбудить, Дмитрий с проворностью кошки вылез из-под сена, а потом неслышно подошел к машине, прильнул к заднему стеклу. Катя, оказывается, тоже не спала и, лежа на боку, мечтательно глядела на край синего неба, и ее ясные широкие глаза смеялись с загадкой, и все ее лицо было озарено каким-то внутренним светом. Он тихонько постучал по стеклу; Катя, вздрогнув, повернула голову и, увидев Дмитрия, заулыбалась, тотчас села и подняла защелку замка дверцы, впуская его в машину.

— Ты что не спишь? — ласково спросил он, садясь с ней рядом.

— Не хочу… я давно проснулась, — говорила она, поправляя свои длинные густые волосы. — Вот лежу и смотрю на солнышко, и так хорошо мне, радостно…

— Счастье ты мое!.. — еле слышно сказал Дмитрий обнимая и целуя Катю.

— Сиди тихо… — попросила она, снимая его руки со своих плеч. — А то Иван Иванович увидит и ты ему разонравишься.

— Почему ты решила, будто я ему нравлюсь?

— Потому что он зовет тебя только по отчеству. Это первый признак — нравишься. Кого он не примет душой, того никак не называет, вернее, всегда говорит ему только «вы», и все.

В это время из копны вылез Иван Иванович, отряхнулся от сена, огляделся и подошел к ним с ружьем, которое, оказывается, клал на ночь в изголовье.

— Мило-ловко получается, — сердито заговорил он, — сами давно встали, а меня изволите не будить. На кой ляд тогда везли в такую красоту. Бока-то отлеживать я и дома умею.

— Мы сами только что проснулись, — сказала Катя.

— Стало быть, тоже хороши, — уже подобревшим голосом проговорил Иван Иванович. — Солнце вовсю по небу катается, а мы еще глаза продираем. Раков-то наших, поди, переловить успел какой-нибудь умелец.

Тут они, ни минуты не мешкая, сели в машину и понеслись к озеру, оставляя за собой клубы пыли.

Приехав на знакомую песчаную косу, они скоро убедились, что там, как и вчера, было тихо и безлюдно. Лишь невесть откуда взявшаяся чайка то садилась на воду вблизи того места, где Дмитрий бросал вчера с вечера копченые уши, то с тревожным криком взлетала, будто звала кого на помощь.

— Чует птица, что раки там собрались, — сказал Дмитрий и разделся, стал прилаживать акваланг.

Неузнаваемо оживившийся Иван Иванович тоже снял брюки, рубашку и вертелся в синих плавках около Дмитрия, помогал ему застегивать ремни, подавал оголовье, ласты. Катя в светло-оранжевом купальнике ходила босиком по песку и тайно радовалась, что Иван Иванович менялся на глазах, становясь все веселее.

Наконец Дмитрий привязал ласты и, выворачивая ноги в стороны, чуть сгибаясь под тяжестью баллонов со сжатым воздухом, вошел в озеро, немного отплыл от берега и скрылся под водой. Минуты две-три он не подавал признаков жизни, чем вызвал тревогу Кати, а потом вынырнул совсем в другом месте, громко крикнул «Ловите!» и выбросил на песок первого рака.

— Во какой ошлепок!.. — засмеялся Иван Иванович, поднимая рака и показывая его Кате. — Надо полагать, самый матерый попался.

Пока они разглядывали первого рака, Дмитрий выкинул из воды второго, третьего, четвертого… Тут Иван Иванович, охваченный азартом рыболова, заметался в возбуждении, бегал от рака к раку, что один за другим глухо шлепались в песок то слева, то справа. Восхищенно ахая, он подбирал раков и, бросая в ведро, с которым Катя ходила за ним следом, придумывал им разные прозвища: «Принимай Лаврушку глазастого!», «Держи Кузьму колченогого!», «Полюбуйся на Филю-бражника!»…

А когда Дмитрий вылез из воды, Иван Иванович поставил перед ним ведро и, приплясывая от радости, доложил:

— Двадцать семь гавриков!..

Потом они, налив в ведро воды и спрятав раков в тень под деревья, до самого полудня купались, загорали. Катя с Дмитрием почти не вылезали из воды, заплывали далеко, на середину озера, и оттуда едва доносились до берега их голоса. Иван Иванович в основном валялся на теплом песке, подставляя солнцу то грудь, то спину. Но иногда и он забирался по пояс в озеро, обливая водой плечи, вскрикивал от удовольствия, а затем подходил к ракам и подолгу глядел, как те плавали, упруго шевеля усами, как скребли клешнями стенки ведра, отыскивая выход в спасительный озерный простор.