Архитектор его величества - [52]

Воевода не заставил себя долго ждать. Выйдя вразвалку из большой избы и лениво почесывая огромное брюхо, он оглядел меня и спросил, кто я такой и как тут оказался. Я рассказал, что я Божией милостью аббат барон Готлиб-Иоганн фон Розенау, архитектор его императорского величества, работающий у князя Андрея Георгиевича, и что я по княжескому повелению осматривал Ростов для будущего строительства собора, а потом злоумышленники потопили мой корабль посреди озера Неро, все мои спутники утонули, и лишь мне удалось выплыть. Воевода все это выслушал и ехидно поинтересовался, чем я могу подтвердить свои слова, кроме немецкого выговора. Все грамоты утонули вместе с ладьею, поэтому я мог лишь предложить отвезти меня в Ростов к наместнику Путяте, с которым не раз виделся во Владимире и Боголюбове.

Воевода спросил злонамеренных воинов, проезжал ли тут сегодня утром княжеский архитектор. Те переглянулись и с хитрыми улыбками сказали, что проезжал, но я на него ничуть не похож, и они меня впервые видят. Старший из них подошел к воеводе и что-то зашептал ему на ухо. Тот рассмеялся и сказал, что если немец не лжет и действительно выплыл, когда все потонули, то является колдуном, а владыка Леон предостерегал от колдунов, которых в сих местах весьма много, и совсем недавно, в Иванов день, они вновь устроили свои бесовские игрища. А если немец лжет, то значит, он лазутчик, ибо честный человек врать не станет, да и владыка Леон предостерегал от немцев, готовящих крестовый поход на Русь.

Возможно, в другое время сия логика, достойная наших самых витиеватых софистов, могла бы меня позабавить. Допускаю, любезный мой Конрад, что и ты улыбнешься, читая это. Мне же было не до смеха, ибо воевода сказал, что сегодня уже позднее время и пора спать, а завтра будет проведен Божий суд, который покажет, колдун сей немец или лазутчик. В первом случае он будет сожжен, во втором — повешен.

К воеводе подошел седой купец, — насколько я понял, посадник Городка на Саре, — и спросил, не будет ли недоволен наместник Путята Ярунович, а то и сам князь Андрей Георгиевич, ибо, похоже, это действительно княжеский мастер, приехавший в Ростов с миром и добрым намерением построить Божий храм. Но воевода на это вспомнил слова, сказанные на проповеди владыкою Леоном: на Руси храмы должны строить только православные мастера, а иноверец, осмеливающийся своими нечестивыми руками прикасаться к русским святыням, является святотатцем, то есть может быть приравнен к колдуну. А на вопрос посадника, готов ли будет воевода сослаться на слова владыки Леона перед гневными очами наместника или князя, неправедный софист усмехнулся и сказал, что Божий суд будет проведен справедливо и все недовольство может быть выражено только Господу, наместником которого в Суздальской земле является владыка Леон.

Затем воевода повелел посадить меня в «холодную избу», что и было сделано. Думаю, брат мой во Христе, что сия изба называлась «холодной» по какому-то здешнему обычаю или просто оттого, что в ней не было печи и зимою наверняка было холодно. Но когда я был туда водворен, там было жарко и душно. Окон в избе не было, только низенькая дверца. В неверном свете факела в руке воина я успел заметить, что на полу лежала охапка омерзительно грязной соломы. Потом за мною захлопнулась дверь, и я остался в полной темноте. Никакой еды мне не принесли. Даже воды не было.

Несмотря на жару и духоту, меня бил озноб от ужаса, голода, усталости и саднящих укусов комаров. Но мозг лихорадочно работал, ибо чувство самосохранения в человеке бывает сильнее и боли, и холода, и голода, и отчаяния. Каюсь, хотя я и пытался настроить мысли на душеспасительный лад, но думал прежде всего о том, как спасти свое бренное тело, ибо слишком хорошо знал на печальном примере рыцаря Арнульфа из Кесарии, что из себя представляет суд, который здешние власти кощунственно называют Божиим. Да как бы сей суд ни проводился, при любом его исходе меня ждала более или менее мучительная казнь. Впрочем, у меня был еще один выход: потребовать судебного поединка и погибнуть в бою, ибо сражаться на мечах я не умел даже в юности, чем весьма огорчал моего покойного отца, доблестного барона Карла фон Розенау.

Мне вспомнилась одна из арабских сказок «Тысячи и одной ночи», которые в Палестине я любил слушать на сон грядущий. Там злобный джинн дает герою на выбор — быть разорванным, повешенным либо утопленным. Воевода Городка на Саре предоставил мне подобный выбор, только мне предстояло быть зарубленным, повешенным либо сожженным.

В очередной раз моля Господа об умудрении, я положил руку на свой нательный крест. Меня посетила страшная мысль о том, кому достанется сей крест после моей казни, и я подумал, что поскольку он сделан из чистого золота и дорого стоит, палачи его разрубят на несколько кусочков и разделят, как когда-то делились ризы Спасителя. И тут я придумал, как получить хотя бы небольшую надежду на спасение.

На ощупь найдя дверь, я стал стучать в нее. Через некоторое время снаружи раздался недовольный голос караульного воина, спрашивавшего, что мне надо. Я сказал сквозь дверь, что на мне золотой нательный крест и я готов обменять его на рубаху, дабы не замерзнуть сегодня ночью и завтра предстать перед судом в мало-мальски достойном виде.