Ardis. Американская мечта о русской литературе - [33]
Фактически Профферы были обречены на oral history — постоянную охоту за людьми, либо сохранившими память о прошлом, либо хорошо информированными о настоящем. В своих воспоминаниях о Бродском Проффер однажды замечает, что они с Эллендеей как подлинные собиратели oral history «вели записи от случая к случаю, но, по всей видимости, Иосиф с самого начала показался нам необычной и в каком-то смысле важной для нас личностью. Этим и объясняется то, что у меня сохранилось столько заметок, могущих послужить подспорьем для памяти»[189]. Эллендея отмечает, что некоторые, наиболее важные из таких записей Карл делал шифром[190]. Заметкам о Бродском повезло — уже в больнице Проффер успел записать свои мемуары о нем, хотя бы частично. То же можно сказать о «Вдовах России», рукописи Карла, изданной Эллендеей в 1987 году.
Судьба остальных записок, сделанных Профферами по итогам их многочисленных встреч и телефонных разговоров, неизвестна. Эллендея говорит, что дневники «Ардиса» — «так много всего, что никто бы не смог запомнить, смешное и ужасное, всё вместе» — были утрачены при транспортировке ее библиотеки (шесть тысяч книг) в Калифорнийский университет. «Эти дневники были очень ценными» — большая «книжка для бизнеса, синего или зеленого цвета». «У меня было чувство, что пропало несколько коробок, отсутствуют, например, многие письма от Иосифа». Добавлю, что и папка Мандельштам в Мичиганском архиве выглядит куце. Письма, на которые ссылается Карл в своих мемуарах, сегодня отсутствуют.
Проффер не случайно посвятил один из двух последних мемуаров вдовам российских писателей: кроме Надежды Яковлевны он подробно рассказывает о встречах с Еленой Сергеевной Булгаковой, Любовью Евгеньевной Белозерской, Лилей Брик и Тамарой Ивановой. Он также познакомится и с Ниной Берберовой, третьей женой Ходасевича, которая с 1950 года жила в США.
Будучи человеком академической культуры, Карл отлично понимал значение личного свидетельства и знания рукописей. В либеральных кругах советских столиц не только не было единства в оценках того или иного автора, покойного или здравствующего. Имелись и крайне серьезные лакуны в знании полузапрещенной русской литературы, корпуса произведений того или иного писателя и даже подробностей его биографии.
Это подтверждает и Вячеслав Иванов, сын писателя Всеволода Иванова, которого с Профферами познакомил Копелев еще в самом начале 70-х: «Россия уже потеряла прошлое. Я рос в писательской среде и могу ответственно сказать. То поколение писателей, которое он застал, само плохо знало предшествующую литературу. Кто-то из старшего поколения, вроде Надежды Яковлевны Мандельштам, могли ему что-то объяснить, но вообще людей, которые понимали значение и роль предшествующей русской литературы, уже оставалось очень мало в России… Это сейчас всe (Иванов говорит о серебряном веке и 1920–1930-х годах. — Н. У.) стало классикой, а тогда не было особенного представления о том, что это классика. Оно сформировалось в результате деятельности Профферов».
Так, вплоть до публикации в журнале «Москва» почти никто не знал о главном романе Булгакова. Не менее удивительно и то, что о его трех браках стало известно совершенно случайно: «Попробуйте представить себе, как трудно установить хронологию, подробности, действующих лиц, необходимых для биографии, если в стране даже такой фундаментальный и бесспорный факт «заново открывается» только через тридцать пять лет после смерти Булгакова — при том, что все три вдовы живы, две из них по-прежнему в Москве — и по тем же адресам, где с ними жил Булгаков!» — замечает Проффер[191].
Свой мемуар о Елене Сергеевне Булгаковой Карл начинает с вопроса о том, как измерить власть. Кто сильнее — ЦК КПСС или Надежда Яковлевна Мандельштам? Партия, Союз писателей, типографии, пресса надувают официальных писателей ложным значением и пафосом. Но рано или поздно им на смену придет подлинная литература, память о которой, включая переписку, черновики и неопубликованные рукописи, сохранили именно писательские вдовы. «Я бы утверждал, что Надежда Мандельштам обладала чрезвычайной властью, — заключает Проффер, — и что наряду с ней литературные вдовы России оказали сильное и длительное влияние на историю русской литературы… Они, разумеется, действуют не в одиночку, но они первичные источники с большим потенциалом влияния»[192].
Тем не менее вспоминая встречи с вдовами Карл всe время говорит о «политике знаний» или «супружеской цензуре» или о том, как Елена Сергеевна, «стратегически проливала чернила на отдельные места, считая, что их не надо видеть даже потомкам»[193]. Это «типично для русского представления о приличиях, часто подразумевающего нанесение агиографической глазури»[194]. «Страсть к агиографии — часть желания оберечь прошлое. Видеть его красивым, справедливым и трагическим»[195].
Елена Сергеевна, например, располагала экземпляром «Батума» — пьесы Булгакова, посвященной Сталину. И она «наверняка не отдала бы ее в печать, потому что (помимо ее возможного участия в создании пьесы) это произведение не красит Булгакова. С ним он попадает в компанию знаменитых писателей, прославлявших Сталина… и даже человек, добывший в конце концов экземпляр пьесы для Эллендеи, не советовал ее печатать — люди неправильно поймут Булгакова»
