Ardis. Американская мечта о русской литературе - [32]
Михаил Барышников оказался свидетелем этой драмы и объяснял мне: «Бродский был не простой человек, но ни в коем случае не подлый и независтливый. За это я могу поручиться. Он не мог оскорбить пощечиной, только прямым словом, потому что врать он не умел, особенно в профессиональных вопросах. В отношении женщин — другое дело». Барышников настаивает: Бродскому просто не понравился роман, поэтому он и дал издательству такой отзыв — «хотя Москва шумела и Володя (Высоцкий. — Н. У.) ему тоже говорил, они с Васей Аксеновым были друзья… У Иосифа было ощущение, что он делает очень хорошее дело, а там уже выбор за ними, кого они предпочтут, — это же не гостипография… вероятно, как я понимаю, его выбор расходился со славистами, которые любят всe русское и этим живут».
Несмотря на то, что сами Профферы были на грани разрыва отношений с Бродским, они продолжат издавать его книги: в «Ардисе» в 80–90-е годы выйдет пять его сборников. В свою очередь Аксенов издаст у Профферов шесть своих книг на русском и четыре по-английски.
Бродский — большой поэт, и потрясения, которые он мог вызвать, тоже были большими. Но часто Профферы сталкивались с подобными выпадами и от писателей, не удостоившихся такого влияния. Например, Эллендея вспоминает, как однажды Саша Соколов — писатель, открытый «Ардисом», — говорил «что-то про еврейскую мафию, действующую против него в русской литературе. Я ответила ему: «Это недостойно тебя, Саша»». Легко вообразить, сколько всего подобного довелось Профферам выслушать за время их общения с литературными кругами СССР.
Одним словом, чтобы в этом мире элементарно выжить, а уж тем более что-либо издать, Профферам необходимо было сохранять здравый смысл и хладнокровие, держать дистанцию и собирать информацию из разных источников. Их прочный научный бэкграунд, безусловно, позволил с этой задачей в основном справиться. В предисловии к первой англоязычной антологии русской прозы (1975) Профферы так описывают свою методологию: «В продолжение пяти поездок в Советский Союз… мы провели много часов в разговорах с поэтами, прозаиками, критиками, переводчиками и простыми читателями, всегда задавая один и тот же вопрос: «Если бы вы могли выбрать только лучших писателей примерно последнего десятилетия и их лучшие произведения, что бы вы включили в антологию?» В случае с самими писателями мы просили назвать их собственные лучшие работы. Результатом стала пачка бумаг, исписанных именами, прокомментированных множеством рук с плюсами и минусами, сердитыми вопросительными знаками и звездочками одобрения»[185].
В почтении Профферов к Надежде Мандельштам, несомненно, было много от академического пиетета перед историческим источником, хотя и ей они доверяли не слепо — это была во всех смыслах несоветская редакторская кухня. Скептицизм Юма, знаточество позитивистов и общение с Набоковым, обожавшим загадки и ловушки для читателей, приучили Карла одновременно и к любопытству, и к сомнению.
Россия, по выражению Ахматовой, вдруг оказалась в «догутенберговской эпохе». Рукописи, хранившиеся по домам, редкие дореволюционные издания в личных библиотеках и живое общение — единственное, что могло помочь молодым американским славистам в их путешествии по неизвестной русской культуре.
Хранилища книг и документов были неполны и малодоступны. Карл даже называет их «кладбищами» — всe сколько-нибудь подозрительное находилось под замком и было доступно только избранным и проверенным[186]. К их числу иностранцы не относились. Официальное литературоведение замалчивало существование целого пласта русской культуры — взамен оно вырастило «огромный гриб-дождевик псевдолитературы»[187]. Его изучение не имело никакого смысла.
Проффер, например, так описывает свои мытарства с Булгаковым: «До 1960-х он был практически несуществующим лицом… Например, я приехал по официальному обмену, а потому имел доступ к отделу рукописей и мог выносить книги Булгакова, но выносить было практически нечего, а журналы с его произведениями были «отцензурированы» — путем выдирки его рассказов. В отделе рукописей (куда приехавшие по обмену допускаются — если допускаются вообще после долгой канители) я мог подавать столько запросов, на сколько хватало энергии, но, как и большинство иностранцев, получить мог лишь очень малую часть интересующих меня материалов… Большинство материалов было недоступно, отчасти из-за официальной политики в отношении такого сомнительного автора, отчасти потому, что большой властью над булгаковским архивом в отделе рукописей пользовалась Мариэтта Чудакова, а она не хотела подпускать исследователей — ни русских, ни американских — к документам первостепенной важности, поскольку сама готовила книгу по Булгакову»
