Ardis. Американская мечта о русской литературе - [30]
Та же Надежда Яковлевна, как помним, не любила «Мастера и Маргариту». Она считала эту книгу «кощунственной»[153]. Бродский же недолюбливал Булгакова, потому что полагал его слишком «популярным. Массовое не может быть хорошим»[154]. В то же время мизантропичный Чехов для него «абсолютно ничего не значил»[155]. Он считал самым великим русским поэтом Баратынского («и уж точно не Пушкина, который ему никогда не нравился»[156]). Для Надежды Яковлевны, напротив, «Пушкин много значил»[157]. «В то время, — продолжает Карл про Бродского, — он регулярно… горячо заступался и за Тредиаковского, что нас лишь забавляло» — характерная оговорка для ученого, который еще в общении с Набоковым натренировал орган, отвечающий за независимость от кумиров[158].
Неожиданно, но Маяковского Мандельштам называла «милым человеком»[159] и одновременно была враждебно настроена к Пастернаку[160]. Важная деталь, иллюстрирующая самостоятельность Профферов-издателей: «Зная о новогоднем хвалебном послании О. М. (Осипа Мандельштама. — Н. У.) Пастернаку и имея к нему доступ, она не дала его ни нам, ни другим филологам. Мы получили его из других рук и, опубликовав его в Russian Literature Triquarterly, думали, что Н. М. может не простить нам, что мы поступили ей вопреки. Но она ничего не сказала»[161]. Если Надежда Яковлевна скорее имела личные счеты c Пастернаком, то Набоков, в свою очередь, ни во что не ставил именно художественные качества «Доктора Живаго». Да и о поэзии отзывался презрительно. В ответ на несколько присланных репринтов «Ардиса» он пишет Профферу: «Более других увял Пастернак»[162].
Зато Набоков высоко ценил Ходасевича и даже отдал в RLT несколько своих переводов из Ходасевича и давнюю статью[163]. Бродский с ним в этом соглашался, но самым любимым поэтом XX века называл Цветаеву[164]. Несмотря на репутацию «мальчика Ахматовой», Бродский «не очень любил ее поэзию»[165]. Мандельштам, подруга Ахматовой, естественно, в этом никак не могла с Бродским согласиться, но «элемент соперничества всe же присутствовал, поскольку взаимопонимание между Мандельштамом и Ахматовой было столь глубоким, что Н. М. иногда оставалась как бы в стороне». Тем не менее «если кто-то нападал на Ахматову несправедливо или забывал о том, как Россия обходилась с одним из лучших своих поэтов, Н. М. тут же вставала на ее защиту». Неофициально, однако, считала ее «повинной в ложной многозначительности». И всe-таки, когда Карл совместно с Ассей Гумески принялся за перевод «Поэмы без героя» для первого номера RLT 1971 года, она призналась по поводу поэмы: «Я ее (поэму. — Н. У.) не люблю и поэтому мало что могу сказать»[166].
Особенно ядовитыми были суждения Мандельштам в отношении литераторов 20-х годов. «Когда наш друг Гэйри Керн… пришел к Н. М. и стал расспрашивать о своих любимых «Серапионовых братьях», она его совершенно раздавила, приговорив и само объединение, и почти всe, написанное «братьями». Ей нравится ранний Зощенко… Но творчество «подлинного» Зощенко продолжалось недолго. Что до остальных «серапионов» — посмотрите, в кого они превратились, те, что уцелели. Большинство из них стали официально признанными советскими писателями: толстый Тихонов, обвешанный орденами, Каверин, не создавший ничего существенного после первых произведений, а только солидную советскую классику, скроенную самоцензурой по надлежащему лекалу; у Слонимского и Иванова были трудности, но они стали выдавать то, что требовалось, и сделались почтенными революционными писателями… Федин преуспел больше… он стал главой Союза писателей, громившего Пастернака за «Доктора Живаго»»[167].
Описывая реакцию либеральной Москвы на знаменитый второй том мемуаров Надежды Яковлевны, опубликованный в 1972 году, Карл замечает: «Во второй же книге она высказалась настолько прямо, что даже либералы и диссиденты, люди, страдавшие вместе с ней, были шокированы. И очень скоро литературная львица стала чуть ли не парией в литературной Москве. Она стала предметом жесточайших споров, в чем мы убеждались всякий раз, когда пытались ее защитить — и решились мы на это только потому, что были иностранцами… Те же, кто восхвалял первую книгу, после второй отказались с ней общаться. В самиздате ходили разные открытые письма. На Рождество 1973 года она показала нам письмо Каверина и попросила его опубликовать в США по-английски, что мы и сделали. Оно продемонстрировало внешнему миру характер российского интеллектуального общества. Каверин — известный «либеральный» писатель. Этот литературный спор — наглядный пример разобщения в том, что западные наблюдатели именуют либеральным лагерем»[168].
Что там Каверин?! Разобщение коснулось близкого круга Мандельштам. После публикации «Второй книги» Копелевы «перестали ее посещать и с ней разговаривать, — пишет Проффер. — (Лев даже хотел потолковать со мной насчет моей печатной «защиты» Н. М., но Рая отнеслась к нашим чувствам с большим пониманием и не дала поднять эту тему)». Легко представить, сколько всего другие, менее щепетильные люди, высказывали Профферам: «Чуть ли не у каждого был друг, любимец или родственник, которого она, по их мнению, оклеветала, — а вдобавок многие ее «жертвы» еще жили и здравствовали… Ее называли сплетницей, лгуньей, клеветницей, старой ведьмой»
